Через сердце - [52]

Мы не могли собираться, чтобы обсудить свои дела открыто. Но оракул умел сказать за всех нас, что было нужно.

Однажды в сумеречный час сидели мы около топившейся печи, слушая веселые Бабурины повести. И сказал наш взводный раскладчик:

— До чего привыкли мы к тебе, Бабура! Кажется, ежели бы оказались мы на свободе, — встречу я тебя где-нибудь на улице, и само собой вырвется: «Бабура, крикни!»

Бабура с готовностью выпрямлял плечи.

— Есть, — скажу я, — показывай!..

Для всех сидевших около печи вдруг раскрылся неожиданно острый смысл вообразившегося положения. И уже трудно было остановить начавшуюся игру.

— Кому? — крикнул кто-то, быстро и многозначительно обводя пальцем вокруг шеи.

Бабура, не запнувшись, отрапортовал:

— Господину коменданту острова по старшинству полагается.

Под смех сидящих кто-то молниеносно повторил тот же жест.

— Кому?

— Господину сержанту-переводчику по заслугам следует.

— Чшш, довольно, — резко остановил опасную игру взводный раскладчик. Он долго оглядывался. За спинами сидящих почудилась ему быстро уклонившаяся тень Стоюшина. — Эх, не надо бы! — укоризненно покачал головой раскладчик. И сказал громким голосом: — Расскажи нам еще, Бабура, что-нибудь про попова работника…

— Есть про попова работника!..

Никто не знал, за какую вину попал на остров Бабура. Сам он об этом никогда не рассказывал.

И было для всех неожиданно, когда Бабуру назначили к переводу в городскую тюрьму. Бабуру стали поздравлять с выходом на волю.

— Все там будем! — отшучивался Бабура, но голос его был тревожен.

Очень все жалели веселого оракула, во всем бараке не было такого другого.

— Эх, жалко, жалко, нету Бабуры, — часто вспоминали во взводе, — Бабура поговорил бы нам чего-нибудь…

И все лица освещала улыбка.

А вскоре перекинулась на остров с новой партией арестантов легенда о славной смерти Бабуры.

В камере уголовных городской тюрьмы были два сидельца, здоровенные стариканы, осужденные за убийство. Стариканы пользовались полным доверием тюремного начальства, их посылали обычно на ночную работу — копать могилы для расстрелянных. Старики возвращались в камеру на рассвете.

От них потихоньку узнавала тюрьма о смерти товарищей.

Легенда о смерти Бабуры скоро облетела все камеры. Старики рассказывали о нем такое.

Привели будто бы Бабуру на рассвете под большим конвоем. Бабура первым делом бросил в могилу шапку и обругал стариков, что яма мелка.

— Зловерный был матрос! — не то с обидой, не то с одобрением говорили старики.

Потом пожелал будто бы Бабура здоровья товарищу Ленину, а дальше уж пошел ругаться. Он обложил стоявших белогадов кудревато-завитыми матросскими благо-пожеланиями. И под конец, когда уже направлены были на него ружья, помахал кулаком и грозно крикнул:

— Ничего, голубчики, я вас всех тут запомнил!..

Будто бы слова эти были до того удивительны и страшны, что белогады выстрелили враздробь, даже не дождавшись команды.

А потом, уже мертвого, прислонили Бабуру к горке земли и расстреляли для верности вторично.

Так погиб веселый Бабура.

VI. БАБУШКИНА ГВАРДИЯ

Рассказывали, как этот шустрый, востроносый мальчонка попал в тюрьму. Когда деревню заняли англичане, молодой секунд-лейтенант сразу занялся вылавливанием большевиков. Указали на Васину избу — отец Васи ушел с красноармейцами.

Семья сидела за ужином, когда вошли в избу солдаты.

— Ти эст большевик? — спросил лейтенант, уставя на Васю палец.

— Я — большак, — поднялся Вася; после отца он был старший в семье.

Лейтенант кивнул, и Васю тут же взяли «под свечи». Тринадцатилетний «большевик» угодил в тюрьму.

Следом за ним в тюрьму стали прибывать деревенские пастушки. Фронт только начал складываться. Мирные крестьянские стада бродили в лесах, не замечая притаившихся разведчиков. Маленьких пастушков хватали за переход фронта, объявляли шпионами.

Дюжина их накопилась на острове, и старостой у них стал Вася Большак. По его имени мы называли малолетнюю команду любовно и чуточку грустно «большаками».

Сержант Лерне называл их «бабушкиной гвардией».

«Бабушкину гвардию» обычно наряжали пилить дрова.

Это была самая легкая работа в тюрьме. Притом же дрова пилили около самого барака; когда нет поблизости сержанта, всегда можно было забежать в барак и погреть у печи руки. Работали «большаки» без охраны, и часто можно было видеть, как носились они серой стайкой в веселой игре меж выложенных ими поленниц.

Сержант Лерне требовал от арестантов работы. Поэтому он неуклонно выгонял «большаков» из барака на мороз и не раз крепкой своей палкой прекращал незатейливые ребяческие увеселения.

Сержант Лерне зорко следил за «бабушкиной гвардией». Он появлялся, откуда его не ждали, и подолгу наблюдал из-за угла за их работой. Он был непонятно придирчив к нашим неунывающим «большакам». Чего-то он ждал от них.

И вот это случилось.

Однажды после работы, в тот короткий срок, когда арестанты делили черствые галеты, когда дневальные, гремя ведрами, уходили на кухню получать обед, сержант Лерне неожиданно появился подле барака.

Он осторожно выглянул из-за угла и, заметив сбившихся в кучу «большаков», выставил вперед ухо.

Несомненно, его никто не ждал в этот час, — сержант, по всем предположениям, должен был сидеть за жирным сержантским обедом.