Через сердце - [50]

Один за другим заскакивали мы в дверь, нагибаясь под низким карнизом. И каждый повторял, как пароль:

— Ласточки!..

Над самым входом в домик, под крышей, тяжелыми гроздьями висели гнезда ласточек. Голубой, нежный пух шевелился там в глиняных ямках. Видно, одинокий сторож жил в полной дружбе с вольными гостями, и они доверяли ему: в любое гнездо можно было дотянуться рукой. Светлым северным летом какие щедрые ливни щебета разливались над этим мирным домиком!..

А теперь все вокруг оцепенело от стужи. Даже белая, уютная, с домашней лежанкой, печка дышала навстречу нам каменным холодом. Качались на стенах ободранные лоскутья обоев. Ветер замел в углы прошлогодний серый мусор. На подоконнике мертвой глазетовой полоской лежал снег. И тонкий, злой посвист ветра отдавался в трубе и щелях заколоченных окон.

— Э, ласточки, ласточки! — сказал Миллер, прижимая посинелые руки к печке. — Далеко-высоко летают ласточки…

Они опять переглянулись с Поппелем, и в глазах их коротко вспыхивали только им понятные сигналы.

— Холодно, до чего ж холодно, боже мой! — все ощупывая печь, подвигался Миллер в дальний угол.

Незаметно отошел туда и Поппель.

Часовой остался стоять за приоткрытой дверью. Он повернулся спиной к ветру, обнял винтовку, засунув руки в рукава, и задумчиво нахохлился. Изредка он поглядывал на нас в щель проверяющим глазом.

— Стужа, ах стужа какая! — все приговаривал Миллер, взбираясь за печью по ступенькам.

Он сел, согнувшись под самым потолком, и дул в кулаки, по-совиному выглядывая сверху из-за печной трубы.

— Хоть бы спели что-нибудь, ребята! Давайте повеселее!

Нам, по правде, было не до песен. Но тут все поняли: надо петь. И мы запели, едва выталкивая слова с иззябших губ. Мы пели веселую песню про молодых кузнецов и про Дуню:

Пойдем, пойдем, Дуня,

Пойдем, пойдем, Дуня,

Пойдем, Дуня, во лесок, во лесок…

Мы даже плясали, тяжело притопывая деревянными колодками башмаков. Двинулись хороводом по тесной и темной избе и, раскинув руки, ловили друг друга, стараясь не оглядываться в угол.

— Так! Так! — подзуживал нас из-за печи глухой голос Миллера.

Наш конвоир тоже пел. Он тихо улыбался, бормоча себе под нос незамысловатую песенку. Может быть, наша песня напомнила ему веселые песни далекой родины? Может быть, вспомнил этот молодой парень свой деревенский домик, увитый виноградными ветвями, и вот такие же гнезда ласточек под карнизом кровли?.. Там ждет его старенькая мать или, может быть, возлюбленная. Скоро ли, скоро ли вернется он с далекого русского Севера?..

И вдруг оборвались песни. Оборвались на полслове. И, еще не успев опустить ноги, мы застыли с уродливо скрюченными руками посреди танца.

— Эх, ласточки! — с отчаянием сказал в тишине Миллер и торопливо прыгнул с печи.

Случилось неожиданное. Весь лепной птичий городок, сорвавшись с карниза, обрушился на плечи часового. Осыпанный голубыми яичными скорлупками и пухом, он настежь распахнул дверь и потрясал винтовкой, что-то крича.

На тревожные его крики прибежал капрал Рено. Он с грохотом стучал прикладом по заколоченным окнам, требуя, чтобы все сейчас же вышли из домика.

Перешагивая через глиняные обломки, один за другим мы выходили на бешеный ветер. Последними вышли Миллер и Поппель. Тяжелое лицо Поппеля побурело от досады.

Капрал Рено сразу установил виновников. Он несколько раз обежал вокруг Поппеля и Миллера. Плечи, локти и спины их были густо забелены от печной трубы.

Было видно — часовые явно боялись теперь нас. Они бегали поодаль, нацеливая винтовки то на одного, то на другого, чаще — на мрачно нахмуренного великана латыша.

— Алле! — кричали они, показывая на маяк.

Мы отошли и стали за ветром вдоль белой стены. Часовые уселись на пригорке, все еще грозя нам издали ружьями.

В это время в камышах замелькала голова единственной на острове лошаденки.

— Комендант! — прошел среди нас шепот. — Держись, товарищи!

Комендант спрыгнул с лошади и косолапо направился к нам. Капрал Рено подбежал к нему и, возбужденно размахивая руками, стал рассказывать.

Вероятно, он говорил о том, что поступил по-европейски гуманно, когда разрешил укрыться нам от этого проклятого ветра в домике. Ведь он мог бы оставить нас, как собак, мерзнуть на этом холоде, не правда ли? Чем же отплатили мы капралу за этот благородный поступок? Мы хотели убежать! Потихоньку, как воры, спрятавшись за печь, мы стали разбирать потолок. Две доски уже были вынуты, стали расшатывать третью, но тут, по счастью, обвалились птичьи гнезда — и гнусная затея сорвалась. Конечно, мы намеренно хотели подвести его, капрала Рено, — ведь у него никогда не было взысканий по службе. Можно ли после этого проявлять великодушие к большевикам? Нет, тысячу раз нет!..

Дослушав горячий рапорт капрала, комендант острова молча расстегнул кобуру и достал револьвер.

Он подошел к стоявшему на краю Поппелю. Но сверху глянули на коменданта столь решительные глаза, что он сразу повернул в другую сторону. На другом краю стоял я. Комендант придвинулся близко ко мне и, дыша в лицо теплым винным паром, вдруг поднял револьвер. Я почувствовал на своем лбу холодное прикосновение железа и зажмурился.