Через сердце - [3]

Солдат расправил усы.

— Как тебе сказать? Вчерась еще.

— Как вчерась? — стал в тупик Мариша.

— Да очень просто.

Солдат залился тихим ехидным смешком.

— Ох и воины! Откуда вас таких зеленых пригнали только! Тут война кончилась, а он — «отступление». Проспал небось?

— Да в чем дело, товарищ, скажи толком? Куда все ушли?

— Куда? А на митинг — вот куда!

Солдат неторопливо достал из сумки ложку и, обжигаясь, отхлебнул из котелка.

Рассказ его был немногословен. Два полка, высланные на подкрепление, взбунтовались и пошли снимать артиллерию.

— На страшное дело пошли, боженька мо-ой! Командира нашего Сараджева взяли на штык. Замки с орудий побросали в яму, в ручей. А я вот тут дневалить остался. Вишь, братец ты мой, какие дела!

— Да, дела!

Мариша огляделся. Под кустом, наглухо накрытый палаткой, лежал капитан Сараджев. Руки его по-христиански были сложены на груди: об этом, видимо, позаботился неторопливый сторож.

— Что же теперь будет? — подавленно спросил Мариша.

— А что будет! Ничего не будет. Пошабашили, значит, войну — и конец.

Сторож расправил усы и принялся за еду.

«И конец…»

Мариша присел к костру. Неужели это конец? Он оглянулся на выставившиеся из-под палатки сапоги капитана, еще утром мечтавшего о горячей баньке, и понял, что случилось непоправимое.

II

Над Полесьем проносились осенние бури. В пустых полях один за другим проходили густые занавесы дождей. Земля совсем раскисла, реденькая ржавая мережка травы легко расползалась под ногой. Тускло, угрюмо, холодно висело низкое небо.

В глухой мути, придавившей землю на многие недели, смявшей в грязь опалые листья и серые колючки полос, только темные белорусские хатенки горели яркой золотой зеленью крыш: зацвели на долгих дождях мхи.

Раскиданные в беспорядке вдоль дороги, хатенки эти точно пригнулись под дождями, глядели в поля из-под низко надвинутых крыш слепо и подозрительно.

Боялись сказать, чего ждали с росстаней. Молчком, про себя таили, но глаза держали на дорогу. Жадно стерегли.

В полях шли дожди, гонимые ветрами, и дорога под самыми окнами хатенок застыла глубочайшей грязью.

Чтобы попасть в штаб, нужно было задворками обойти деревню и за околицей, у перекрестка, — там, где под зацветшей лишайником крышкой креста зябко поджал ноги одетый в лоскутный передничек христосик, — только там можно было перейти по настилу эту непроходимую топь.

Штаб стоял в помещичьем фольварке. Хозяин его, старый поляк, бежал к немцам. Барский дом стоял особняком среди старинного парка, где были дубы и клены в три обхвата и пруд дремал, весь застланный зеленой ряской.

В огромном доме было тихо. Гудели в заслонках жарко затопленные печи. Усатые воеводы в цветных жупанах хмуро смотрели со стен. Золотым тиснением переплетов спокойно посвечивали библиотечные шкафы. И в окнах яростно размахивали на ветру голыми сучьями старинные липы.

Сквозь ходнем ходившую на ветру густую сеть ветвей штаб выглядывал на дорогу синими глазами Мариши — так в штабе ласково называли вольноопределяющегося Мариева за девичье лилейное лицо и певучий голос. Все чаще выходил Мариша на засыпанную жухлой листвой веранду, закуривал папироску и, спрятав в глубокие карманы руки, досадливо моргал на падавшие капли.

Ни то ни се. Собственно, дядю винить ни в чем нельзя, дядя, конечно, не политик, а солдат. Откуда ему, в самом деле, было знать, что пойдет этот кавардак?..

Писал маме полковник:

«Посылай-ка крестника ко мне на фронт пороху понюхать, полно ему сидеть за твоей юбкой. Стыдно, сестра!..»

«Пороху понюхать!..» Только что кончившему гимназию Марише это нисколько не казалось соблазнительным. К войне он не чувствовал интереса. Война слишком затянулась, к ней уже привыкли в тылу. И окончательно примелькались в журналах овальные портретики награжденных капитанов и поручиков.

Первое, детское еще впечатление Мариши, связанное со словом «война», было маленьким и неприятным, таким оно запомнилось навсегда.

Был тогда Мариша стриженым пятиклассником. В одну из перемен разнесся по гимназии слух, что недавно уехавший добровольцем на фронт семиклассник Митенька Невзоров убит. Вместо немецкого гимназистов в тот день согнали в актовый зал на панихиду, и кудрявый, нежноголосый батюшка сказал в конце краткое слово на евангельский текст: «Больше сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя». А потом по классам обходили с подписным листом, собирали деньги на увеличение портрета убитого, чтобы поднести этот портрет его матери.

Мариша, первый по успехам ученик, участвовал в делегации от пятого класса. Он запомнил узкую грязную лестницу, кажется, на шестой этаж, и дверь с жестяной вывеской: «Дамская портниха, а также беру ажурную строчку». На стук вышла полная маленькая женщина с растерянными глазами. Она впустила всех в комнату и молча выслушала заранее заготовленную речь медалиста-семиклассника Гусева:

— Вы не должны плакать, он умер героем!..

Гусев при этом высоко поднял портрет угрюмого мальчика в форменной курточке. Маленькая женщина заплакала. Она вдруг схватила стоявшего поблизости тоненького, чистенького Маришу и крепко притиснула к груди.