Через пустыню - [118]

Тем временем сгустились сумерки, и внизу, у ручья, куда по воду пришли девушки, а несколько парней помогали им, раздалось пение. В свободном переводе эта песня могла бы звучать так:

Идет христианка к ручью за водой.

Украдкой вздыхаю, таясь за спиной.

На щечке ей родинку б поцеловать,

А после — хоть к русским в оковах шагать.

Это было во всех отношениях прекрасное пение, какого обычно не услышать на Востоке. Я прислушался, но песня, к сожалению, остановилась на одной этой строфе, и я поднялся, чтобы выйти наружу, где шла оживленная жизнь: постоянно прибывали паломники, и одна палатка вырастала подле другой. Было заметно приближение великого праздника. Спустившись вниз, я увидел прямо перед дверью столпившихся людей вокруг громко рассказывавшего ротного писаря.

— Я сражался уже под Сайдой, — хвалился он, — а потом на Крите, где мы победили мятежников. После я дрался в Бейруте под началом знаменитого Мустафы Нури-паши, чья храбрая душа обитает теперь в раю. Тогда у меня еще был нос, а его я потерял в Сербии, куда мне пришлось отправиться с Шекиб-эфенди, когда Кямиль-паша изгнал Михаила Обреновича [136].

Бравый башибузук, кажется, совсем уже не помнил, в каких обстоятельствах он лишился своего носа.

Он продолжал:

— Меня настигли за Бухарестом. Однако я защищался храбро. Уже более двадцати врагов лежали замертво на земле, но тут кто-то взмахнул саблей. Собственно говоря, удар должен был разрубить мне голову, но я отступил, и сабля попала мне по но…

В этот момент в непосредственной близости раздался крик, какого я еще никогда не слышал за всю свою жизнь. Казалось, будто за высоким, резким свистком паровой трубы последовало ворчание индюка, а потом к нему присоединился многоголосый постанывающий скулеж, который слышится, когда орган затихает под порывами ветра. Собравшиеся испуганно, с застывшими взглядами разыскивали существо, издававшее эти первобытные загадочные звуки, но Ифра спокойно сказал:

— Чему вы удивляетесь? Это же мой осел! Он не выносит темноты и кричит всю ночь напролет, пока снова не станет светло.

Хм! Если это так, то упомянутый осел был просто чудовищным созданием! Его голос мог пробудить мертвеца! Кто же ночью подумает о сне, об отдыхе, когда придется слушать музыкальные экспромты этой четвероногой Женни Линд [137], кому в легкие, кажется, вставлен дискант-тромбон, в глотку — волынка, а в гортань — язычки и клапаны сотен кларнетов.

Впрочем, я уже в третий раз слушал рассказ про писарский нос. Казалось, что Ифра никогда не доводит его до конца.

— Значит, скотина кричит так целую ночь? — спросил кто-то.

— Целую ночь, — подтвердил Ифра с преданностью мученика за веру. — Каждые две минуты.

— Отучи его!

— Как?

— Не знаю!

— Тогда сохрани свой совет для себя самого! Я все испробовал: побои, голод и жажду. Тщетно! Я говорил с ним и серьезно, и любезно. Он смотрит на меня, спокойно прислушивается, качает головой и… кричит по-прежнему.

— Это же удивительно. Он тебя понимает, но у него нет никакого желания сделать тебе приятное.

— Да, я тоже очень часто слышал, что животные понимают людей, так как иногда в них поселяются души покойников, осужденные таким образом искупать свои грехи. Парень, посаженный в этого осла, был, видно, прежде глухим, но уж никак не безгласным.

— Ты должен попытаться как-нибудь узнать, к какому племени он принадлежал. На каком языке ты говоришь с ослом?

— На турецком.

— А если это душа перса, араба, а то и вовсе гяура, не понимающего по-турецки?

— Аллах акбар, а ведь верно! Об этом я и не подумал.

— Почему осел постоянно качает головой, когда ты с ним говоришь? Он не понимает по-турецки. Поговори с ним на других языках!

— Найду ли я подходящий? Буду просить моего эмира. Хаджи Халеф Омар сказал мне, что он умеет говорить на языках всех народов. Возможно, он дознается, где раньше жил дух моего осла. Солиман тоже понимал всех животных.

— Есть и другие, кто понимает. Знаешь рассказ о богаче, сыновья которого говорили даже с камнем?

— Нет.

— Так я вам расскажу! Дэ вахта бени. Исраиль меру ки дав лет лю…

— Стой! — прервал его Ифра. — На каком языке ты говоришь?

— На нашем курманджи.

— Я не понимаю этот язык. Рассказывай по-турецки.

— С тобой происходит то же самое, что и с духом твоего осла, который тоже понимает только свой язык. Но как я могу курдскую историю рассказывать по-турецки? Она зазвучит совсем по-другому!

— Попробуй!

— Посмотрим! Итак, во времена детей Израиля жил один богач. Жил-жил и умер. После себя он оставил своих сыновей, большое богатство и дом…

Его прервали. Ослу, кажется, наскучил рассказ: он ведь не понимал по-турецки. Он раскрыл пасть, издал двойную трель, которую можно было сравнить разве что с совместным звучанием горна и дырявой тубы. В этот самый момент сквозь толпу протолкался человек, вошел в дом и здесь, в прихожей, заметил меня.

— Эмир, верно ли, что ты прибыл? Я услышал об этом только сейчас, так как был в горах. Как я рад! Позволь поприветствовать тебя.

Это был Селек. Он взял мою руку и поцеловал ее. Этот способ проявления своего уважения обычен для езидов.

— Где Пали и Мелаф? — спросил я его.

— Они встретили пира Камека и отправились с ним в Мосул. Я прибыл с посланием к Али-бею. Увижу ли я тебя после того, как передам это послание?