Через не могу - [16]

Мои старушки — будучи сами в относительном порядке — меня привели в такой беспорядок, что я трачу все душевные силы на убаюкивание в себе зверя. Я пыталась избавиться от страрушечьего безумия, записывая их перлы в дневник, потом смотрю — все уже было: у Гоголя, у Салтыкова — Щедрина, у Островского. Они у меня обе точно спрыгнули со страниц русской классики: одна — представительница «провинциального дворянства», другая — «столичного». Даже говорят цитатами. Бабушка, из угла дивана, как старая помещица из окошка: «Васька, Васька! Ты зачем?.. Что тащишь?.. — Да гуся, барыня. — Куда? Кто велел? — Да молодой барин, кто ж еще? — А ну, позови его сюда! — Позвать можно, дак ведь он не пойдет…» Ну, и протчая.

После семейного обеда Наташа возбужденно сообщает: «Бабушка! А у меня запор!» Бабушка сразу кричит с дрожью в голосе:

— Нюша! Нюша! Клизму! Надо сразу!.. Нету?! Надо сбегать купить, объяснить как–то по–американски, показать пальцами (показывает), что уж делать… Поймут… И здесь люди… Заворот кишок!..»

Мужнина тетушка (представительница столичного дворянства) спрашивает мелодично: «Что у Наташи?»

Я злобно говорю: «Ничего страшного, мелкие проблемы с желудком».

Тетушка сразу же мелодично советует: «От желудка помогает картошка».

Муж кивает примирительно: «А как же…»

Тут я все–таки спрашиваю с бесплодным, но неудержимым сарказмом: «От какой болезни помогает картошка? От запора или от поноса?»

«Ну я уж не знаю, от какой болезни, — с мелодичным достоинством парирует тетушка, — но всегда говорили, что от желудка помогает картошка».

Грубая старшая дочь спрашивает с дивана: «А поджопник от желудка не помогает?», ну и так далее…

Физически все бабушкины прошлого века механизмы, как говорят американцы, amazingly intact,[6] однако постоянный, ежеминутный страх всего, которого она не стыдится и не скрывает, а наоборот, старается дрожащими своими губами и руками передать мне, чтобы я предприняла некие спасительные действия, — вот что меня изводит. Потому что страх этот (к ужасу и отвращению) находит по какой–то не отмершей еще пуповине болезненный отклик и в моем сердце.

Давно, к сожалению, отошли в прошлое бабушкины бодрые mots первых месяцев. Теперь уже все наши соседские дети выучили кое–что по–русски и кричат на ходу ее «простейшие» слова: «Бабушка! Нанада!» (Это так она от них отмахивается, когда они пробегают слишком близко: «Не надо! Не надо!» И торопливо — с крыльца.) Бабушка боится детей.

Она боится: негров, наших опозданий (начиная с пятиминутных), почтальонов, конвертов с английскими надписями. Вскрывает их — рвет дрожащими пальцами — и пытается прочесть («…по латыни–то я могу… ого–го! В гимназии всегда была первой ученицей…»). Ждет депортации. «Вот и в газетах пишут о гражданстве… На старости–то лет как стану персоной нон грата…»

Она перестала гулять — не потому, что ослабела, а потому что испугалась — и теперь только тихо шаркает по дому и неустанно добивается своего. Я и мелочи — вот все, что ей осталось, чтобы удовлетворять свою насущную потребность — управлять жизнью.

Единственная форма разговора, которая с ней всегда, сколько я себя помню, получалась — зуб за зуб. Любое обобщение в разговоре, или метафора, или шутка просто бесят ее как оскорбление. И такая, оскорбленная, она легко возвращает собеседника к изматывающему цеплянию друг за друга банальных (и для нее бесспорных) аргументов — в котором она непобедима. Правда теперь, от слабости, она стала применять детские уловки, даже иногда затыкает уши.

— Наташа! Не ходи в носках, надень тапки, простудишься! Наташа!..

— Бабушка, оставь ее, здесь тепло, здесь все так ходят.

— Мало ли что все. Погоди, начнется ревматизм, боль в суставах… Брат–то Шура, врач… «Ревматизм только лижет суставы, а кусает сердце»… Не дай Бог!.. Наташа! Надень тапки… Надо бы ей валеночки такие короткие достать, как у тебя были после войны… А то в носках — вот она у вас все и простужается…

— Агриппина Галактионна, — говорит муж, — Вы у нас чистый Декарт — на все ищете причину.

— Что? Не слышу, дорогой. Плоховато стала слышать… Наташа! Надень, деточка, тапки…

Р–р–р!

Каждое утро, с раздражением, не утихающим годами, я наливаю ей кофе так, чтобы оно перелилось через край чашки и пролилось на блюдце. И все эти годы она приговаривает: «Что так мало? Лей, лей через край — я не половинкина дочка»….Точно как тридцать лет назад — всегда наполовину заваленный чем придется стол (накрыто на краешке), и бабушка подносит налитую до краев чашку не к самым губам, а на миллиметр не донося, втягивая чай с оглушительным канализационным звуком. И мать, с точно таким же как у меня сейчас, а тогда возмущавшим меня раздражением говорит:

— Мама! Не сербай, пожалуйста!

— Ну вот еще, будешь меня учить… Что я, не знаю, как себя вести… В гимназии специально учили манерам. Мадам как ее… француженка… Гостей ведь нет. А при своих–то так аппетитнее.

По–моему, ей ни разу в жизни не пришло в голову, что со своими тоже нужно считаться…

Однажды днем заскочила соседка–американка, я угощала ее кофе и, собрав усилием воли разбежавшееся стадо английских глаголов, вела разговор. Мы сидели на кухне, собирался дождь. Бабушка вдруг пришаркала из гостиной и стала задергивать занавески на окне, с безумным трудом дотягиваясь до них через раковину и все время попукивая от напряжения.