Через мой труп - [68]

Тем временем живот у супруги рос, и я внимательно следил за всеми происходящими с ней в физическом плане изменениями. Когда Лина носила Иронику, я был слишком занят на своих халтурах, зарабатывая на кусок хлеба для семьи, но теперь мог всецело сосредоточиться на своих наблюдениях. Кроме умиления, испытываемого в процессе изучения развития беременности жены, мной руководил еще один важный мотив: для новой книги было крайне важно, чтобы я хорошо разбирался во всех деталях протекания беременности и родов. Быть может, временами я перегибал палку и становился слишком назойлив, ибо однажды вечером в постели, когда я по обыкновению гладил ее живот и бедра, Лина довольно резко заявила, что ей было бы куда приятнее, если бы я разговаривал с ней, глядя в лицо, а не на прочие части тела.

Через несколько дней произошло то, чего Лина никогда так и не сумела мне простить до конца.

Ироника с самого утра капризничала, наотрез отказываясь идти в детский сад. Это вызвало во мне сильнейшее раздражение. Именно сегодня я собирался поработать часов пять-шесть, а дочь была в том возрасте, когда детям требуется постоянное внимание к себе. Я попытался договориться с ней: если хочет, она может оставаться дома, однако в таком случае ей придется развлекать себя самой. Сварив себе чашечку кофе, я сел за компьютер и приступил к работе. Договор с Ироникой продержался ровно десять минут — она появилась в дверях моего кабинета с набором игрушечной посуды и стала настаивать на том, чтобы мы с ней отправились печь пирожки. Я, как мог, старался сдерживаться, однако спустя какое-то время все же не на шутку рассердился. Строгим голосом я велел дочери отправляться в гостиную, сидеть там и вести себя потише. Если же она меня не послушает, то я отведу ее в детский сад и оставлю там до завтра. Разумеется, это была всего лишь пустая угроза, однако Ироника понурилась и побрела вниз по лестнице.

Чуть позже из кухни донесся грохот, а вслед за ним какой-то металлический звон и плач моей дочери.

Я вскочил и опрометью кинулся вниз. Ироника, плача, лежала на полу. Вокруг нее были разбросаны ножи, вилки и прочие столовые приборы. Очевидно, она решила печь пирожки сама, сумела дотянуться до выдвижного ящика и случайно опрокинула его. Все, что в нем хранилось, посыпалось прямо на нее. Я с ужасом увидел темное пятно крови, с пугающей быстротой расплывающееся по полу у верхней части ее ноги. Я усадил дочь на стол, стянул с нее колготки и увидел глубокий порез на внутренней части бедра. Вероятно, тяжелый и острый, как бритва, разделочный нож, падая, поранил ее. От вида текущей ручьем крови мне едва не стало плохо. Я схватил чистые кухонные полотенца, одним из них перетянул Иронике бедро выше пореза, а другое прижал к ране. Ироника по-прежнему хныкала, однако меня особенно встревожило, что лицо у нее сделалось каким-то неестественно бледным.

Подхватив ее на руки, я выбежал из дома. В случае надобности я бы мог и сам отнести ее в Королевскую больницу,[40] расположенную в двух километрах отсюда, однако у нашего соседа Кая имелась машина, и днем он, как правило, сидел дома. К счастью, в тот день он также оказался на месте и отвез нас в больницу на заднем сиденье своего старенького «сааба». По дороге мне казалось, что Ироника становится все бледнее и бледнее, несмотря на то что я изо всех сил зажимал рану. Ее плач превратился в тихое всхлипывание, глаза закрывались сами собой.

Помню, единственной моей мыслью в тот момент было: «Господи, что же я натворил?!»

По приезде мы сразу же направились в травмпункт, где мужчины в белых халатах отобрали у меня Иронику и отвезли прямиком на операционный стол. Я позвонил жене на работу и рассказал о том, что произошло. На другом конце телефонного провода повисло гробовое молчание, в трубке не было слышно ни звука — даже дыхания Лины. Когда она наконец заговорила и сказала, что едет, голос ее дрожал.

Мне показалось, что прошло несколько дней, хотя минуло не больше получаса, прежде чем Иронику вновь вывезли из операционной. Меня заверили, что с ней все будет хорошо: ей сделали переливание крови и зашили поврежденные вены.

Лины все еще не было, и я в одиночестве сидел у кровати спящей Ироники. Ужасно было видеть ее маленькое тельце, лежащее на огромной больничной кровати, однако при этом сама она выглядела такой спокойной и умиротворенной, будто весь этот шум, поднявшийся вокруг нее, нисколько ее не касался. Когда Лина наконец приехала, то, не удостоив меня даже взглядом, сразу бросилась к кровати и взяла Иронику за руку. Я протянул ей бумажную салфетку, она, по-прежнему не глядя на меня, взяла ее и высморкалась.

Когда же жена в конце концов заговорила, в ее голосе звучал с трудом сдерживаемый гнев.

— Где был ты? Почему не смотрел за ней? Почему она вообще оказалась не в детском саду?..

Вопросы сыпались на меня один за другим, так что я не успевал отвечать на те, где недостаточно было ограничиться простыми «да» или «нет». Я обнял жену и притянул к себе. Поначалу она пыталась сопротивляться, затем обмякла, сама обняла меня и начала всхлипывать. Я тоже не смог дольше сдерживать слезы.