Черемша - [66]

— Это не ваше дело. Для меня — рабочий день. Кучера не надо, сам управлюсь, пускай отдыхает.

— Слушаюсь.

Шилов походил по кабинету, уложил в сейф бумаги, закурил, поглядывая на часы: ждал двенадцати, ждал последние известия. Затем включил радио.

Уже первые слова из репродуктора заставили его снова вскочить. Он почувствовал внезапную стеснённость в груди, звенящую встревоженную радость: "Ожидается решительное наступление на Мадрид, ожидается вмешательство итало-германских войск…"

Рывком распахнув окно, он безбоязненно сел на подоконник, жадно втягивая холодный сырой воздух ущелья. Пусть эти слова услышит и дремлющий внизу самоуверенный бетонный великан, пусть услышит и поймёт, что в этих фразах тают надежды на последнюю отсрочку его приговора!

Счастливая догадка молнией сверкнула в возбуждённом мозгу: так вот чем объясняется долгое радиомолчание берлинских наставников! Им сейчас просто не до него: наци, кажется, начинают заваривать настоящую бучу-кашу в глобальном масштабе! Но это значит, что в самое ближайшее время лобастые стратеги отдёрнут шторку на оперативной карте и начнут пересчитывать все "забитые" ранее "гвозди" в отдалённых местах! Вспомнят и о нём "воистину и всенепременно", как выражается этот белогвардейский кретин Корытин.

Спешить и действовать! Уже сейчас, немедленно. Шилов метнулся к телефону, но, когда услыхал сонный голос телефонистки, сразу осадил себя: спокойно, без спешки, без паники! Усталым голосом назвал квартиру Коры-тина. Тот долго не отвечал, а когда взял трубку, с минуту сердито кхекал, отхаркивался:

— Ну какого дьявола? Чего надо?

А ведь он совсем не пьян, сообразил Шилов, странно, не успел же выспаться за десять минут? Тоже мне артист с цыганской харей.

— Это я, Шилов. Значит, так: на завтра обстановка изменилась. Вместо тележки подать двух верховых лошадей. Поедете со мной.

— С какой это стати? — недовольно пробурчал Корытин.

— Согласно вашим служебным обязанностям, — тоном приказа произнёс Шилов и повесил трубку.

Ночь прошла беспокойно: не спалось. Душно было даже при открытом окне, к тому же за рекой в ближнем распадке всё время кричал сыч, стонал жалобно и жутковато. Сыч кричит к ненастью, ворочаясь в постели, вспомнил инженер местное кержацкое поверье.

Наверно, так оно и было, потому что берлинское радио послушать не удалось — приёмник трещал разрядами, как смолистые поленья в печи. Где-то над Европой, может быть, уже в Приуралье летними грозами накатывался гигантский циклон.

Утром Корытин явился задолго до назначенного срока и принялся дразнить сторожевого Рекса, наверно, кидал в него камнями: от ярости пёс временами срывался на утробный вой, а цепь гремела, будто карьерная камнедробилка.

Шилов высунулся в окно, погрозил кулаком завкону: "Уймись!" — и подумал, что из Корытина, в сущности, дерьмовый помощник: злобы в нём больше, чем решительности, уж не говоря об уме. Но что поделаешь — пока просто не на кого рассчитывать…

Они выехали через несколько минут, сразу, не разговаривая, пустили коней лёгкой рысью. Иноходцы шли ровно, скользяще-картинно, приятно пахло кожаной сбруей, стелилась на поводья, щекотала руки конская грива — к Шилову возвращалась обычная деловая бодрость, тем более, что день занимался на славу, никакого ненастья, похоже, пока и не предвиделось.

Он думал о том, что едущий рядом Корытин, "цыганское высокоблагородие", весьма осложнил обстановку, в которой им обоим уже сегодня предстоит начинать дело. Чего стоит один только приезд следователя, взбаламутивший местную идиллию! Настороженность, повышенная подозрительность, усиленный контроль — вот хотя бы некоторые из многих кругов от камня, брошенного Корытиным в черемшанский омут — теперь к этому прибавилось ещё "мокрое дело"… Махровая уголовщина, о которой он недавно думал с высокомерным отвращением. Да, ничего не попишешь: высокая политика никогда не делается чистыми руками. "Чистые руки" — демагогия, не более того.

— Насчёт Савоськина… — осторожно сказал Шилов. — Как оно было?

— А так и было. Помер человек и нету. Вам-то зачем знать? — неприязненно буркнул Корытин.

Он прав, подумал инженер. Да и какое, собственно, ему до этого дело? "Надо знать, что именно знать!" — назидательно поучал в детстве отец, стуча пальцем по его целомудренному гимназическому лбу. Он говаривал это, отбирая у сына запрещённые народнические брошюры, в которых юный Шилов, в общем-то, всё равно не смыслил ничего.

Наверно, всё-таки не стоило задавать этот бестактный и глупый вопрос. В конце концов, можно по-человечески понять угрюмость, озлобленность Корытина: не так-то просто участвовать в похоронах собственной жертвы, оплакивать человека, которого "порешил" своими руками.

— Хотите, я вам поправлю настроение, Корытин?

— Ну-ну, валяйте. Вы же начальник, вам позволено изголяться, — завкон откашлялся и мрачно харкнул далеко вперёд через голову лошади.

— С завтрашнего дня вам предстоит служебное повышение. Моим приказом вы назначаетесь начальником ВОХРА — военизированной охраны строительства. Ну как?

— Тпру-у! — Корытин правой рукой натянул повод, остановил лошадь, а левой сгрёб в кулак бороду, резко дёрнул, словно собирался начисто оторвать. — А вы не боитесь, Викентий Фёдорович, что я когда-нибудь могу застрелить вас?