Черемош (сборник) - [36]

Ткачук вышел к реке. Стайки чирков испуганно захлопали крыльями и, теряя тяжелые капли, низко перелетели к противоположному берегу. Ткачук насадил мотыля, для начала закинул вблизи и уставился на воду. После тумана река открылась во всю ширь, казалась неподвижной, лишь у кромки медленно скользи ла желто-бурая пена, по ней было заметно движение. Чирки плескались, отвлекали внимание от поплавка. Ткачук сердился. Он недолюбливал противоположный берег – оттуда по ночам Юрко Дорошенко таскает колхозную картошку. У него лодка – вот и герой. В безлунье нагрузит пару мешков и сплавит до последней барабули заезжим шоферам, а у самого дитяти куском побираются, по чужим огородам шастают. Это дело?..

Ткачук запальчиво сплюнул и вслух пожелал себе погулять на поминках Юрка, все равно от пьянчуги мальцам пользы нет, одни слезы, а подохнет – власть прибережет сирот. Пятерых наклепал, а они, безответные, у такого родителя зимой из дома не выходят – не в чем. Заботы Юрка их не греют. Ладно бы с пользой воровал, святой промысел при теперешних порядках. Ведь если по-честному, не хапая – как можно пятерых поднять?.. Только он ночной риск на горилку переводит, в дурном пару до остатнего гроша качается. Круглый год у него Николин день!

Вот Степан Покатило в бригадиры выбился, бричкой правит, пеший ходить забыл, а в бричке под брезентом всякая пожива захована. Тоже день и ночь промышляет, но в другом плане – всё во двор, в семью. Ткачуку видно: от бригадирства Степан моцно[41] зажил, двух телок держит, веранду пристроил, весной хату цинком покрыл – такого зауважаешь!

А на Юрка лопату земли жалко.

С укором косится Ткачук на правую сторону реки, считает: там лучшая рыба притаилась, больше негде. Поглядывают на него из своего кута и учат мальков, мол, смотрите, пучеглазые – это Ткачук идет, для рыбьего коллектива опасный человек, держитесь подальше, не то в трайстре у него запляшете, он такой…

И еще для соседней земли было у Ткачука несколько матерных слов по причине – смешно сказать, но истинная правда – по причине прошлогоднего снега. У Ткачука память злая на безглуздье. Снег тогда выпал не ко времени. Присыпал бурак. В правлении тянули резину, должно быть, процент сахара выгадывали, а тут зима по лбу – трах! Главная беда – приморозок не держит. Раскисла природа, грязища бабам по колено, вся уборка забуксовала, гробят машины, а не с места. Дали бы людям – на горбу вынесли бы, но у власти нет привычки людям давать. Решили в земле оставить. Коровам скормить, чтоб скандал упрятать. Ткачук видел: коровы разгребали припухлый снег и сжевывали ботву, добирались до клубня…

А других обид против той стороны Ткачук не держал. Пусть стоит, без берегов тоже нельзя: реке неизвестно, куда плыть, разольется поперек – потоп вселенский по всему району и безобразие для людей, лучше нехай стоит.

Ткачук пересек песчаную косу, вошел в тень тонкоствольного лозняка, чтоб в холодке поснедать.[42] Обрывистый берег был изрыт норками ящериц и стрижей. Верба, по старости, свалилась в реку, но ствол, уже трухлявый, пустотелый, держится корнями за землю и снова родит: из морщинистой коры выбилась свежая поросль. Потопленные черные ветки шевелились под напором медленного течения.

В этом месте Ткачук никогда не закидывал: чего доброго, крючок зацепится за корягу, лезть в воду – сущее наказание: только боль в костях бередить, а ежели там глубина – и речи быть не может. Конечно, жалко крючок, но жить пока не надоело. В Ткачуке не только ревматизм сидит, – с малолетства в нем страх к глубокой воде, седьмой десяток с рекой связан, а плавает, как грузило.

Отойдя от омута, Ткачук воткнул уду в гравий и обложил камнями для упора. Сам пристроился рядом, захрумкал соленым огурцом, отщипывая от мамалыги малые кусочки.

Река несла на себе с верховья всякую дребедень: щепу, гушму[43] соломы, птичье перо – все проплывало мимо поплавка, а он, ленивец, лежит на боку, подремывает…

Ткачук собрал с тряпицы крошки, забросил в рот и наскоро перекрестился. Пора двигаться, нечего зря караулить, решил он. Пустотная яма. Идти надо к протоке, где камыши, там, бывало, отборная рыба паслась. Случалось, дюжину линей набирал, по триста граммов каждый, как по мерке. Бывало… А сейчас – поплавок на солнце загорает, рыб смешит, чурка полосатая… Кружит рыба возле поплавка, лыбится в полный рот – у них жизнь легкая: жратва и выпивка всегда под боком, лишь принюхайся, где урвать. Долгов нету. И сапоги резиновые им без надобности, ноги не мокнут. Главное – на власть не надо горбатить. При такой малине – только песни петь, жаль, голос у рыбы слабый…

Поплавок качнулся, встал торчком. Не сводя с него взгляда, Ткачук осторожно высвободил удочку из гравия и поднялся на ноги. «Бери, милая, бери… ну…» – беззвучно молил он рыбу. Поплавок медлил, ровно выжидал. «Чего ждать-то, чего?! Глотни, стерва, поглубже глотни! Открой пыск!.. Есть!»

Над поплавком сомкнулась вода. Пора подсечь… Но в этот миг удочка рванулась из рук. Ткачук едва успел ухватить ее за конец. Леска напряглась, тянула его к реке. Он упирался каблуками в рыхлый гравий, тормозил, как мог, но чужая подводная сила одолевала, и он, спотыкаясь, приблизился на несколько шагов. Удилище дрожало, прогнулось дугой, готовое вот-вот треснуть.