Чердак дядюшки Франсуа - [73]
— Подождём с кассой, — сказал Робер. — Подождём, пока утвердят тариф. После этого всё наладится. А пока идём, чтобы не опоздать.
Теофиль, мастеривший деревянный лук, вскинул на отца большие чёрные глаза, унаследованные от матери. Они казались теперь ещё больше оттого, что мальчик исхудал, черты лица заострились, а щёки впали.
— Отец, и я с тобой…
— Куда ещё?
— Я тоже рабочий! — с гордостью произнёс Теофиль. Он отбросил в сторону лук.
Отец вопросительно взглянул на Робера. Ведь Теофиль прав. Когда работы хватало на всех, сын трудился как заправский ткач, и мастерок зачастую хвалил его за сноровку. Знал это и Робер.
Он сочувственно кивнул головой:
— Пускай идёт с нами!
И трое рабочих, полные надежд, отправились выбирать представителей.
Тысячи ткачей стояли на площади Белькур, ждали и верили, что в префектуре решится сегодня их судьба, что их товарищи совместно с фабрикантами выработают новый тариф, новые расценки и станет легче жить. Все верили, что решение должно быть благоприятным для ткачей.
В это время лионские рабочие ещё и не помышляли о том, чтобы вооружиться, чтобы силой отстоять свои законные права. И на площадь они пришли безоружными. У них не было с собой не то что ружей, но даже и палок. Только те из них, кто должен был поддерживать порядок, несли короткие жезлы, увитые трёхцветными лентами.
Однако Бувье-Дюмолар всё-таки опасался, как бы не изменилось миролюбивое настроение рабочих. Он вышел к ним.
Возгласом «Да здравствует наш префект!» встретили его рабочие.
— Вняв пожеланиям ткачей, мы созвали сегодня совещание. Так дадим же делегатам возможность спокойно участвовать в заседании. Не будем их волновать. Разойдитесь!
Мирное настроение оставалось у рабочих и тогда, когда стало известно решение совещания. Отчисления в пользу фабрикантов должны быть уменьшены на одну восьмую. Так что же! И это хорошо! Да здравствует Бувье-Дюмолар!
Ну, а безработица? А нищенская оплата? Всё это потом, потом… А сейчас по крайней мере будет сокращена доля фабрикантов! Ура!
И вечером ткачи, полные радужных надежд, по-праздничному осветили свои жилища. А молодёжь, хоть и не знала, что ждёт её завтра, до поздней ночи танцевала и пела на улицах посёлка.
Глава тридцать вторая
О ком думы Люсиль?
Ксавье неохотно возвращался вечерами в свою комнату на улице Мерсьер. Она примыкала к аристократическим кварталам, но была населена мелкими собственниками и торговцами. Здесь же были расположены их лавки, так что днём жизнь била ключом. Но с наступлением сумерек улица затихала. Как ни скромно было его жильё, но всё же по сравнению с обиталищем Анри Менье, оно казалось просто роскошным, и это портило настроение Ксавье и без того невесёлое.
В этот день хозяйка предупредительно подбросила угольков в печку, и продрогший, усталый от целого дня трудной работы Ксавье поневоле ещё сильнее почувствовал контраст: хозяева и рабочие. Нет, не хочет он принадлежать к «хозяевам»!
На столе лежало письмо. Знакомый почерк. Сердце Ксавье забилось. Что пишут из дома?
Крупные каракули — это пишет Катрин. Уж не заболел ли отец? Тревожно пробежав первые строки, Ксавье успокоился, узнав, что Франсуа здоров. И начал спокойнее читать письмо с начала.
«Дорогой братец, об отце не беспокойся. Деньги, что ты посылаешь, мы расходуем очень бережливо, и выходит так, что у нас всё есть и на всё хватает. Я присматриваю за отцом, как могу, хотя ты сам знаешь, как плохи для его больной ноги ноябрьские холода. А про себя, не хвастаясь, скажу, что Люсиль мной очень довольна. Ведь она занимается со мной не только чтением и письмом, но ещё историей и географией. В прошлый раз она мне велела описать Сену, какая Сена бывает в дождь и при солнце. Я написала, и Люсиль меня похвалила. А вот по географии мне трудно. Я не могу запомнить названия рек и городов… А она спрашивает, и особенно строго про Лион, потому что, говорит, теперь там живёт твой брат, и ты должна запомнить, хотя бы ради него… Ну вот я тебе и напишу, что запомнила: буду отвечать тебе как на уроке. Во Франции только в Париже больше фабрик, чем в Лионе. А потом я ещё выучила, что Лион стоит там, где сходятся реки Сона и Рона. Не Сена, а Сона. Я сначала даже не поверила, что бывают такие реки с такими похожими названиями. Только одна буква, и всё меняется, не Сена, а Сона, не Париж, а Лион. А тут ещё Рона! Вот и разберись во всём этом! И всё-таки я научилась показывать на карте все эти три реки. И Люсиль меня похвалила.
Но вообще-то Люсиль какая-то странная.
Третьего дня я пришла к ней, а её не было дома. Мадам Бабетта велела мне обождать в её комнате, там, где мы занимаемся. Не думай, братец, я вовсе не подсматривала, а просто посмотрела, и вижу: на столе у неё лежат разложенные рядком пять штук той самой песни, “Что за компания”, которую она когда-то пела так хорошо… Теперь она, конечно, не поёт. Вот я только и удивилась, что так много песенок лежит, и всё одна и та же. Зачем? А когда Люсиль пришла и я её об этом спросила, она так рассердилась на меня, как никогда не сердилась прежде. Даже глаза у неё стали тёмные-претёмные от того, что она была так сердита. И мне она сказала, чтобы я не совала нос куда не следует. Но ведь я ничего дурного не хотела. И мне было очень обидно.
