Черчилль и Оруэлл: Битва за свободу - [51]
Однако, как отметил специалист по вопросам стратегии Элиот Коэн, подобное вмешательство в мелочи отражало тонкое понимание Черчиллем особенностей военной специфики руководства. Речь шла о подъеме боевого духа армии, которая раз за разом терпела поражения, так что «вопрос об отличительных знаках и нашивках не был пустым»[606]. В военное время, как заметил Наполеон, люди готовы сражаться и порой умирать за кусок цветной ленты. «Я буду рад, – написал Черчилль гражданскому инспектору армии, – если вы также объясните мне, почему гвардейцы [элитное подразделение] должны в этом отношении находиться в особом положении. Было ли им дано особое разрешение и, если да, на каком основании? Мне представлялось, что армейские пехотные полки, особенно национальные, например валлийские или шотландские, были еще больше озабочены поддержкой боевого духа и проявлением индивидуальности, которые поддерживает обладание отличительными знаками»[607]. Это было не просто очередное проявление любви Черчилля к пышности и ярким цветам. Он понимал, что к офицерам из среднего класса и солдатам из класса рабочего, сражающимся на этой войне, нужно относиться с бо́льшим уважением, чем раньше.
«Англия – самая одержимая в классовом отношении страна на белом свете, – пишет Оруэлл в «Льве и Единороге». – Это край снобизма и привилегий, где правят, по большей части, старые и глупые»[608]. Однако, осуждая правящий класс, далее в этом эссе он делает исключение для нового премьер-министра: «Пока правительство Черчилля в какой-то степени не положило этому конец, они с безошибочным чутьем постоянно ошибались с 1931 г.»[609].
С учетом своих социалистических симпатий сам Оруэлл удивлялся, что одобрительно относился к Черчиллю на протяжении почти всей войны. «Существенно, что в минуты бедствий человеком, наиболее способным объединить нацию, оказался Черчилль, консерватор с аристократическими корнями», – писал он позднее в военные годы[610].
Опять-таки удивительно, что Черчилль разделял его взгляды на классовые проблемы. Оруэлл как-то назвал себя «тори-анархистом»[611], тогда как Черчилль являлся анархичным тори, в 1904 г. отколовшимся от партии. И хотя он вернулся в нее в 1924 г., консерваторам по-прежнему было с ним некомфортно. Для них он никогда не был достаточно правым.
Классовые вопросы всегда, казалось, таились на заднем плане войны, выскакивая на поверхность в неожиданные моменты. Некоторых британцев не оставляли подозрения, что аристократии, в среде которой были широко распространены симпатии к фашизму, нельзя полностью доверять[612]. Уильяма Джойса, пропагандиста на вещавшем на английском языке нацистском радио, в народе прозвали «лордом Хо-Хо»[613], хотя он не относился к аристократии, более того, родился в нью-йоркском Бруклине.
Черчилль и Оруэлл с опаской относились к классам, к которым каждый из них принадлежал, видя в них часть проблемы. Оруэлл совершил этот разворот молодым офицером колониальной полиции в Бирме. Несмотря на учебу в Итоне, бóльшую часть сознательной жизни он ел, пил и одевался, как рабочий. Однажды, во время Второй мировой войны, он вернулся вечером домой и машинально съел миску вареных угрей, которых его жена приготовила для кошки, а кошку накормил картофельной запеканкой с мясом, оставленной для него[614]. Его друзья и коллеги привыкли видеть его в мешковатых вельветовых штанах, заношенном твидовом пиджаке поверх темной фланелевой рубашки и в нечищеной обуви. «Я ни разу не видел его в костюме или, в любую погоду, в шляпе», – вспоминал один из них[615].
Черчилль проникся подозрениями к собственной среде несколько позже, разочарованный поведением правящего класса при восхождении Гитлера, а впоследствии тем, как проявили себя аристократы на военных постах, например многие генералы армии и особенно флотские командиры.
Насколько понимал Оруэлл, выходки Черчилля, отчуждавшие от него аристократов-тори, упрочивали его репутацию у других классов. «Для популярного лидера в Англии серьезный недостаток быть джентльменом, которым Черчилль… не является», – написал он в 1943 г.[616]. Черчилль считался выскочкой, сумасбродом, ренегатом, предавшим две партии, и, что, возможно, было хуже всего, наполовину американцем. Один критик Черчилля объявил его «наполовину чужим и полностью неприемлемым»[617].
Когда в 1940 г. Галифакс и другие «старые умиротворители», как назвал их историк сэр Макс Гастингс, убеждали Черчилля задуматься о переговорах с Германией, премьер-министра поддержали члены кабинета от лейбористов Клемент Эттли и Артур Гринвуд[618]. Черчилль помнил об этой поддержке, по крайней мере, до тех пор, пока не закончилась война в Европе и он снова, в ущерб себе, не свалился в узкопартийное интриганство.
Решительное неприятие Черчиллем любых мирных переговоров с Гитлером также могло содержать в себе классовый элемент. Все знали, что некоторые видные представители аристократии проявляли в отношении Гитлера мягкотелость, и абсолютистская риторика Черчилля, вероятно, содержала имплицитное обещание среднему и низшему классам и даже бедноте, что он предательства не допустит. Чарльз Перси Сноу, сын церковного органиста, вспоминал, как подбодрили его речи Черчилля в 1940 г.: «Он был аристократом, но готов был пустить по миру свое сословие и друзей и всех остальных тоже, если это цена спасения страны. Мы доверились ему в этом. Бедняки верили ему, когда его голос отчетливо звучал в трущобных районах летними вечерами 1940 г.»
