Чему не бывать, тому не бывать - [7]

— Да. Язык. Способ. Ненависть. Преднамеренность. Упаковка. Это было сделано заранее. В доме не было красной бумаги. Такая фигурка складывается за восемь минут, я прочитала в твоих документах. И человек должен очень хорошо уметь это делать.

Она впервые за долгое время выглядела оживленной. Открыла шкаф, взяла из серебряной сахарницы два кусочка, положила в кофе и начала размешивать, постукивая ложкой о стенки чашки.

— Кофе, когда мы не можем заснуть. Умно, — пробормотала она себе под нос и посмотрела на Ингвара. — Отрезать язык у человека — это символ, такой жестокий, зверский, что его едва ли можно объяснить чем-нибудь, кроме ненависти. Очень сильной ненависти.

— А Фиону Хелле любили, — сухо сказал Ингвар. — Ты давно уже размешала весь сахар, подруга.

Она облизала ложку и уселась за стол.

— Проблема в том, Ингвар, что мы не можем знать, кто ее ненавидел. Так как семья, знакомые, коллеги... все окружение ее любило, ты, очевидно, должен искать убийцу за пределами круга ее постоянного общения. — Она направила указательный палец в окно. У соседей был включен свет в ванной. — Я не их конкретно, конечно, имею в виду, — улыбнулась она. — Общество, так сказать.

— О господи! — вздохнул Ингвар.

— Фиона Хелле была одной из самых популярных телеведущих в стране. Едва ли найдется хоть один норвежец, который не знает ничего о том, чем она занималась. И у которого не было бы своего — верного ли, неверного — представления о том, что она за человек.

— Больше четырех миллионов подозреваемых, да?

— Ну... — Она сделала небольшой глоток и отставила чашку. — Вычесть всех, кто младше пятнадцати, всех, кто старше семидесяти, и тот миллион человек, которым она действительно искренне нравилась.

— И сколько останется, по-твоему?

— Понятия не имею. Пара миллионов, может?

— Два миллиона подозреваемых.

— Которые, возможно, никогда и словом с ней не обмолвились, — добавила она. — Тот, кто ее убил, не обязательно встречал Фиону Хелле раньше.

— Или та, кто ее убила.

— Или та, — кивнула она. — Кроме того, что касается природы языка... Шшш!

Из недавно отремонтированной детской доносился плач младенца. Ингвар поднялся прежде, чем Ингер Йоханне успела как-то отреагировать.

— Она просто хочет есть, — успокоил он, мягко отстраняя ее. — Я тебе ее сейчас принесу. Садись на диван.

Она попыталась взять себя в руки. Страх чувствовался почти физически: сердце колотилось, щеки горели. Она поднесла ладонь к глазам: в каплях пота на линии жизни отражался свет лампы. Она вытерла руки о халат и уселась поудобнее.

— Мышка проголодалась, — приговаривал Ингвар над детской головкой. — Сейчас мама тебя покормит. Сейчас, сейчас...

Облегчение при виде моргающих глазок и причмокивающего рта заставило Ингер Йоханне расплакаться.

— Я схожу с ума, — прошептала она, укладывая девочку поудобнее.

— Нет, ты не сходишь с ума. Ты просто немного встревожена и напугана.

— Язык, — вернулась Ингер Йоханне к теме их разговора.

— Мы не будем сейчас больше об этом говорить. Расслабься.

— То, что он разрезан на конце, будто расщеплен... — не смогла она остановиться.

— Ну-ну?

— Лгунья, — всхлипнула она и подняла на Ингвара глаза.

— Ты?

— Да не я! — Она прошептала что-то младенцу, успокаиваясь, потом опять подняла взгляд на Ингвара. — Раздвоенный язык может означать только одно: тот, кто это сделал, считал Фиону Хелле лгуньей.

— Ну, мы все не без греха, — заметил Ингвар и мягко коснулся пальцем легкого пушка на макушке у ребенка. — Смотри! В родничке виден пульс!

— Убийца считал, что Фиона Хелле лгала, — повторила Ингер Йоханне. — Что она врала так грубо и неприкрыто, что заслуживала смерти.

Рагнхилль отпустила грудь и скорчила гримасу, которую с натяжкой можно было принять за улыбку. Это заставило Ингвара упасть на колени и прижать лицо к теплой влажной щечке. На верхней губке Рагнхилль надулся розовый пузырек. Крошечные ресницы были почти черными.

— Тогда это должна быть самая ужасная ложь на свете, — тихо произнес Ингвар. — Большая ложь, чем я могу себе вообразить.

Рагнхилль срыгнула и заснула.

Она сама никогда бы сюда не поехала.

Знакомые, у которых явно были проблемы с деньгами, решили вдруг, что им необходимо три недели поразвлечься на Ривьере. Что можно делать на Ривьере в декабре — уже само по себе загадка, но она все-таки согласилась поехать с ними. Хотя бы развеюсь, подумала она.

Отец после смерти мамы стал совсем невозможен: причитал, жаловался и постоянно цеплялся к ней. Он пах стариком: смесью грязной одежды и мочи — видно, не всегда успевал добрести до туалета. Его пальцы, которые царапали ее по спине в равнодушно-холодном объятии при расставании, омерзительно исхудали. Чувство долга заставляло ее заезжать к нему примерно раз в месяц. Квартиру на Сандакере никогда нельзя было назвать дворцом, а теперь, когда отец остался один, там стало просто невозможно находиться. Ей еле-еле удалось — несколько писем, злых разговоров по телефону и куча усилий — найти ему помощницу по дому. Нельзя сказать, чтобы это как-то улучшило положение дел. От унитаза воняло, в холодильнике были навалены просроченные продукты, так что можно было упасть в обморок, открывая дверцу. Она никак не могла смириться, что лучшее, что муниципалитет может предложить старому верному налогоплательщику, — это не заслуживающая никакого доверия девчонка, которая еле умеет включать стиральную машину.