Человеку нужен лебедь - [42]

Поляны в дубняке полнились веселым разноголосьем. Шумели дети, перекликались взрослые. Замедлив шаг, Астайков понаблюдал, как около обильного золою костерка самозабвенно трудилось несколько пожилых мужчин и женщин, пытаясь испечь картошку. Им было весело и приятно.

Астайков подумал, что убыстрение темпа жизни, все увеличивающаяся умственная нагрузка и чрезмерное обилие техники со временем заставят человека искать отдыха в первобытных условиях бытия. И если сейчас, борясь с природой, мы радостно отвоевываем у нее места для городов, заводов и полей, то в будущем человечество будет вынуждено за счет городов, парков и даже хлебородных полей создавать уголки первозданной природы. По описанию предков восстанавливать дикие уголки. Побывать в них будет бо́льшим счастьем, чем сейчас в бархатный сезон на берегах Южного Крыма и Кавказа. В них будут веточные шалаши, сквозь которые ночью блестят звезды, в грозу врывается блеск молний, в дождь капает вода, а вокруг много ягод, грибов, в дуплах пчелы, в реках рыба, в лесу дичь. И все это явится самой высокой наградой отдыхающим. При входе в эти райские уголки земли все, что относится к цивилизации, — приемники, телевизоры, кофеварки и скороварки — люди охотно оставят в своих каменных жилищах, высотою уходящих куда-то за облака.

Уже сейчас одни по наитию, другие сознательно убегают из громких городов в леса, на реки, в камышовые крепи, даже в пустыни. Ищут тишину. Костерком заменяют газ и электричество. Изысканные блюда меняют на печенную в золе картошку. Спят не на пуховых и пластмассовых постелях, а на оберемке травы, сене, просто на теплой земле. И лишь невозможность питаться за счет природы, оскудевшей не без вмешательства человека, заставляет людей поедать концентраты, хлеб и мясо из магазинов, рыбу соленую и вяленую. Но и пользуясь ими, люди самозабвенно верят, что все это только что добыто в лесу, в реке, в поле, где они расположились станом.

— Пе-тя! — призывно прокатилось по дубняку. — Пе-тя!

Астайков узнал голос Наташи и повернул на ее зов. Увидев его, Наташа стремглав понеслась навстречу. Будто летучая, она легко перепрыгивала через широкие дождевые промоины, небольшие кусты, проносилась мимо низких ветвей, не шелохнув их, ловко лавировала меж людьми. С разлету остановилась рядом, упрекнула:

— Жадный! Не мог сказать, я бы пошла. — Она протянула руку, разжала ее. На смуглой ладони забилась небольшая длинная, как говорят рыбаки, прогонистая рыбка, похожая на малька-судачка, но с головой язя. Наташа придерживала ее пальцем. — Она называется цикля! Ох, больно кусается!

— Это щиповка, — поправил Астайков. Взял рыбку двумя пальцами за спину. Она изогнулась полукольцом, мгновенно распрямилась и ударила боком головы по пальцам. — Видишь, как она «кусается»? У нее впереди каждого глаза по два острых, загнутых назад рожка. Ими она бьет. А рот у нее маленький, таким даже не ущипнешь.

— Ишь ты? — Наташа покачала головой. — Мы ее с Игорем поймали. Я наступила ногой, а Игорь достал.

— На щиповку хорошо берется окунь, налим и судак. Она очень живуча, даже на крючке.

— Побегу расскажу Игорю.

— Беги, Наташа, беги, — улыбнулся Астайков.

Около палаток Наташа, смеясь, протягивала Игорю рыбку и стыдила, что он ничего-ничего не знает ни в лесу, ни в реке.

По Донцу пронеслась моторка. На корме, в обнимку, сидели парень и девушка. Пеня высокие гребни, волны гулкими раскатами ударили под кручу. Она загудела — низко, басовито. Лес отозвался раскатистым эхом. Где-то на полную мощность включили транзистор или магнитофон, в его звуках исчез лепет листьев, цвирканье синиц и неумелые голоса, с «петухами», веселых щеглят.

ЛИРА

Посреди травянистой поляны извилистая, с бликами находящего солнца тропа огибала три тополя. Они росли из одного ствола — внизу неохватного и мощного. Родившись так, братья, словно рассорившись, недалеко от земли потянулись каждый в свою сторону. Поднимаясь вверх, отдалялись все дальше и дальше, все больше и ниже склоняя густеющие вершины. Вымахав на десяток саженей, отяжелев кронами, они как будто испугались высокого одиночества и протянули навстречу друг к другу ветви. После долгой разлуки обнялись накрепко, вновь стали нерасторжимыми, как питающий их ствол, и только поэтому выстояли на высокой круче у Донца, открытые всем ветрам и ураганам.

За рекой золотилась песчаная отмель: неширокая и короткая, в зеленой оправе густого гибкого ивняка. Отражаясь в реке, отмель запохаживала воды Донца на текучие реки расплавленного металла. Алексей Баратов устало прилег на спину, положил руки под голову. Понаблюдал за далеким, еле присиненным небом с редкими стоячими облаками, потом за разноголосой стайкой синиц, хлопотливо осматривающих ветки братьев-осокорей в поисках пищи. Услышал голос сизоворонки, приподнялся, чтобы разглядеть ярко-красную ракшу, и только теперь увидел чудо, на которое так щедра природа для людей, знающих и любящих ее.

Все видят лес. Иные даже отличают хвойный от лиственного. Алексей Баратов в лесу видел каждое дерево неповторимым, знал его весеннюю красу, летний наряд, плодородным осенью, спящим среди белых снегов. Помнил разговор леса в легкий ветер, в грозу и бурю; шум в тишине — в сосновом, когда падают шишки, спелые и ядреные; в дубняке, когда срываются с вершин тускло-бронзовые желуди. Помнил и песни. На каждом дереве своя, с собственной птицей, по-своему нарядной, весной красочной, зовущей к рождению новой жизни, осенью в спокойном разноцветье, будто вся яркость выгорела и слиняла в летнем тяжком труде, в заботах о потомстве. Алексей знал, весной запела иволга, — значит, нигде нет ни одного неодетого куста: солнечно-ослепительная птица не прилетает на голые ветви. Появились ласточки и стрижи — в воздухе много комаров и мошкары. Смолкли соловьиные раздолья-трели — на подходе вершина лета, июль, беда рыболовов, когда даже пескарь не клюет. Лягут на колючую стерню продуваемые ветром валки тяжелой пшеницы, и «подавится кукушка»; в лесу не услышишь задумчивого грустного счета своих лет, сколько осталось мечтать и любить жизнь. Исчезнут рыжие белки из леса — тревога, неурожай на шишки в сосняке; и, жалея белок, уже не жди в этот год малиновых клестов по белым снегам. Если весной падал мороз на цветущую рябинку — зимой не услышишь свиристелей, хохлатых, как жаворонки, их ручьистого пения, похожего на разговор поспешных весенних ручьев, так похожего, что среди трескучих морозов невольно оглядишься вокруг: не просмотрел ли ненароком неодетую весну? Падет пороша — и ходи читай лесную быль и небыль, улыбайся скидкам и заметам зайчишки; гляди, сколько сработал работяга дятел, зажимая шишки в расщелину ветки или добывая короеда из дерева; а вот там белка перебиралась через поляну к своим зимним складам, — запасливо развешанным летом на ветках грибам, дуплам с шишками; а это огневка-лиса не спеша выслеживала-тропила полевку-мышь, вдруг испуганно присела, вдавилась в снег, — наверное, зоркая озорунья сорока, оповеститель беды, застрекотала на все лесное царство.