Человеку нужен лебедь - [41]

По лесу Астайков шел тихо. Кругом виднелись тяжкие рубцы войны. Животворящая земля двадцать лет борется с ними, но они заметны, хотя и оплыли, с трудом узнается, где рвались бомбы, где шли траншеи, стояли на позициях орудия, зарывали вглубь блиндажи, склады боеприпасов.

Травы в окопах и на осевших брустверах густые, высокие. Сочнее, чем окрест, их питает земля, обильно политая солдатским соленым потом и горячей человеческой кровью. Пожилые деревья обросли новыми вершинами, на стволах затянулись рваные косые расщелины. Раны не кровоточат, как в дни войны, когда деревья теряли соки, как раненые солдаты не лишнюю кровь.

Астайков остановился на песчаном взгорке, заросшем недавно посаженными сосенками. Внизу под косыми лучами солнца, в небольшой круглой чаше низины, густые зеленя отливали синевой. Посреди нее важно расхаживал черный дрозд, стряхивая капли с трав, оставляя позади себя на лугу темную тропку. Увидев человека, дрозд взлетел, рассыпал вокруг себя синие бусы-капли, вспыхнувшие изумрудами на солнце. Крылья под ярким лучом блеснули чернью, потом иссиня-сизым. Дрозд шустро нырнул под темную крону сосны, слился с нею, будто истаял.

А там, где только что он взлетел, неожиданно приподнялся столбиком серый заяц. Огляделся, лениво опустился и тяжело побежал, оставляя в зеленях широкую темную тропу. Перед подлеском пренебрежительно остановился, оглянулся и неохотно втиснулся в мокрые заросли.

Увидев среди высоких сосен березку, Астайков подошел к ней. Белая, с легкой трепетной вершинкой, она была похожа на девушку среди мужчин-бородачей. Прикрытая от жаркого солнца гущиной шатра старых сосен, березка буйно тянулась вверх.

Стало жаль ее — одинокую и беспечную: разве она одна пробьется навстречу солнцу? Астайков ласково прикоснулся к атласному, прохладному стволу, заглянул вверх. Вон оно что! Березка видела небо. Прямо против нее шапки сосен раздвинулись в стороны, и голубой простор поднебесья манил березку. И она, оказывается, была не одна. Вокруг задорно тянулись кверху с десяток тонюсеньких зеленолистых прутиков.

Но почему у них черные стволы? Они даже шевелятся?.. Тысячи больших, крепких муравьев сновали по ним вверх и вниз, столпились так на вершинах, что те прогнулись. Густые рыжие ряды муравьев двигались по видимым только им тропам, издалека пробитым сюда. Нашествие, беда?.. Нет! Это рабочий люд леса, муравьи поедали тлю, которая хотела уничтожить березки.

— Как хорошо бы на земле оставить только такие нашествия, — проговорил Астайков, любуясь работой муравьев. — Чтобы лишь так торопились густые цепи нападающих, чтобы только от такой тяжести гнулись подвергшиеся нападению.

Солнце еще приподнялось. Пахнуло прогретой хвоей. Лес потерял внизу причудливые вытянутые тени, деревья стали отчетливо видимыми, разными, неповторимыми. Листья на березах и осинах успокоились, замерли, как в полуденную жару. Безросые паутины превратились в невидимые, опасные. Облетая их, загудели мухи, осы и пчелы, замелькали нарядные бабочки, из-под ног Астайкова запрыгали кузнечики: краснокрылые, синекрылые и желтые. Началось кочевье к югу звонких стаек синиц. В осиннике молодые щеглята забавно, с «петухами», повторяли четкие колена песни старого щегла. Около большой прогалины с сосны на землю сбежала белка. Осмотрелась, Рыжая, заметная на черной земле, осторожно, неумело двинулась через голый просвет полянки. Обходила густые травы, ступала, где посуше, по-кошачьи высоко поднимала и отряхивала лапки. Пушистый длинный хвост — на отлет, острые ушки насторожены. Чего-то испугалась, рванулась вперед, забыв о травах и росе. Стремительно пронеслась по прогалинке. Яркая в полете, кинулась в воздух, мягко прилипла к стволу сосны и слилась с бронзой коры, словно исчезла. Лишь повороты головы да блеск черных бусинок глаз выдавали ее. Помчалась вверх, пробежала по толстой ветке, а когда влетела в зелень хвои — ярко вспыхнула рыжей красниной. И пошла мелькать среди мохнатых лап хвои цветным живым пламенем. На краю сосны закачалась на тонкой ветке, прянула вперед, на миг распласталась в воздухе летящей и вновь блеснула огоньком уже на соседнем дереве. Огляделась и, радуясь своей ловкости, опять пронеслась по деревьям рыжая и веселая лесная краса.

Астайков вышел на машинную дорогу, пошел навстречу солнцу. Оно било в глаза, слепило, ласкало теплом. Дорога долго была прямой, делила лес на хвойный и лиственный. На вязах, осокорях и ольхе, шумно возились синички-гаечки, скрипели сизоворонки и самки-иволги, в соснах вспархивали пестрые и черные дятлы, на пружинный наст падали шишки, как переспелые яблоки в саду, отскакивали вверх, потом с шорохом катились по коричневому колючему насту. В резнолистном боярышнике краснели, как рассыпанные бусы, круглые ягоды. Среди темного подлеска красными глазами светились шарики дикой малины. На солнцепеке с гибких, колючих ветвей шиповника свисали розовые продолговатые капли-ягоды.

До самого дубняка дорога разделяла лес: на тучном от половодья черноземе низин — лиственный, на песчаных возвышенностях, недоступных большой воде, — хвойный. Недалеко от Донца дорога, поплутав, забрела в ольховник, потом в сосняк, наконец-то выпуталась и ровной устремилась на север. Вдали, подмяв густой подлесок, исчезла в длинном лесном туннеле.