Человек, заставлявший мужей ревновать. Книга 1 - [55]

– Извините, Раннальдини, но на Слоан-сквер ожидался взрыв бомбы, – юркнув за передний пульт, оправдывался скрипач.

– Взрыв бомбы? – промурлыкал Раннальдини, когда опоздавший торопливо настраивал скрипку, подкручивая колки трясущимися руками. А затем зарычал: – Я под вас бомбу подложу, под всех! Не забудьте заглянуть под машины, когда начнете разъезжаться.

Он медленно поднялся за дирижерский пульт. Ставший от лос-анджелесского соднца темным, как скрипки оркестра, Раннальдини остался в черном пальто с каракулевым воротником, еще не привыкнув к зябкой мартовской погоде. Презрительно сбросив на пол партитуру, он снял «ролекс», положил их на пюпитр и принял позу одной из статуй в «Валгалле», выражающую властность.

Оркестранты припали к нотам, мечтая о привязных ремнях, удерживающих от непокорности. Внезапно музыка, известная еще пять минут назад, показалась совершенно незнакомой.

Постучав дирижерской палочкой, подаренной Тосканини, Раннальдини развел руками. Первая скрипка прижала подбородком инструмент, и смычок затрепетал в руке, как только Раннальдини слегка поднял руку вверх, давая сигнал к началу мрачно-неторопливого третьего акта.

Со взглядом, ничего не упускающим, с изысканной жестикуляцией, он правой рукой отсчитывал такты, а левой делал знаки музыкантам, полностью овладев оркестром. Сдержанный в движениях, он даже своей палочке позволял не больше, чем наблюдающий через окно за птичкой кот своему хвосту, убаюкивая внимание исполнителей ложным ощущением полного порядка. А может, действительно зрители в Вене были правы?

И тут он сорвался с цепи, словно отряд фашистской полиции с дубинками на беззащитную толпу, отыскивая в игре ошибку за ошибкой, пока не разрыдались женщины и не затряслись мужчины, отдирая кусочки от покрывающего пол индийского каучука, чтобы стереть в своих партитурах указания, данные Освальдо, заменить их на установки Раннальдини.

Слыша фальшь и за десять миль, он с гневом набросился на гобоиста:

– Вы делаете сотни ошибок.

– Этот отрывок очень труден, – оправдывался музыкант.

– Вздор, – загремел Раннальдини. Неторопливо сойдя с рострума, он отнял гобой и совершенно сыграл сам.

– Просто не репетируете. Уволены. И вернул гобой.

Тут он заметил обаятельную мордашку Боба Гарфилда со впавшими и усталыми глазами и заорал, что не будет дирижировать в воскресенье, если нанятые в его отсутствие Бобом двадцать четыре музыканта не будут немедленно уволены.

– Они мне не подходят, – визжал он.

– Но ведь уже раскуплены все билеты, маэстро, как же Би-би-си и «Кетчитьюн»? – чуть не плача, сказал менеджер.

– Придется отменить, – огрызнулся Раннальдини. – Я не могу играть с этим сборищем свиней.

Выпалив все, он повернулся к оркестру и стал пинать пюпитры своим неновым черным ботинком ручной работы.

– Я слышал вашу убийственную «Девятую» Бетховена. Бедный Бетховен, надеюсь, он не обрел слух на небесах. И еще я записал, как вы по программе «Радио три» провалили исполнение «Сотворения Мира».

– Но ведь и то и другое получило хорошую оценку, – возразил Боб, успокаивающе кладя руку на плечо гобоиста.

– Обозреватели – тупые свиньи, а этого тоже уволить, – Раннальдини указал на опоздавшего скрипача за передним пюпитром.

– Мы не можем, – прошептал Боб. – Его только что бросила жена.

Их грохотом отвлекла уборщица.

– Вот чувствующая женщина, которая пытается перекрыть вашу какофонию, – сказал Раннальдини.

И вновь все отвлеклись – на репетицию четвертой части явилась закутанная в норку Гермиона.

– Мне жаль оставлять меховщиков без работы, – говорила она агенту, секретарю, гримерше, швее и осветителю, окружавшим ее. – Я просто уверена, люди появились еще раньше животных.

Расцеловав ее в обе щеки, Раннальдини немного успокоился.

– Переходим к заключительной части, поскольку миссис Гарфилд оказала честь и завернула сюда и в отличие от вас знает партитуру.

Работать с Гермионой было просто кошмаром. За показной безмятежностью скрывался безжалостный эгоизм. Из-за костюмов или акустики всегда был переполох, направленный против оркестрантов или других солистов, распространявшийся везде и всегда, где бы она ни появлялась, и оставлявший всех опустошенными, так как изо всех буквально выжимались комплименты. Но стоило ей открыть рот, звучало безукоризненное пение.

Сегодня, когда она хлопотала, беспокоясь об освещении, ее муж Боб бродил среди оркестрантов и, как мог, их успокаивал. Держа партитуру и жуя яблоко для увлажнения горла, Гермиона слушала, как Раннальдини распекает очаровательную флейтистку, от страха раньше начавшую свою партию.

Ожидая приглашающего к вступлению кивка, Гермиона стояла слева от Раннальдини, как это часто бывало и раньше, когда он делал ее знаменитой во всех столицах мира. Это ко многому обязывало. Она старалась не ради ирисок и жертвовала всем, иногда чертовски раздражая Раннальдини. Но когда открывался рот и раздавался ангельский звук, он забывал все. В свою очередь Гермиона, казалось, любила его только одними огромными карими глазами, благодаря за то, что он молится на ее волшебство.

Оркестр наблюдал за ее чудесными дергающимися ягодицами со смешанным чувством желания и ненависти, но окончание партии встречал аплодисментами и даже криками «браво», потому что она этого ждала.