Человек-волк - [29]

Кто же я в действительности? Добравшись до этого места в своем рассказе, я вынужден признать, что я сам подчас сомневаюсь в каком-либо ответе. Видеть зал суда, битком набитый людьми, слушать показания свидетелей и адвокатов, внимательно выслушивать выступление прокурора и отчеты судебных медиков, содержащиеся в них описания и толкования, знать, что ты являешься объектом всеобщего внимания, центром притяжения всех взглядов, — в этом, несомненно, есть определенная прелесть, и, кроме того, сие помогает запутать следы, по крайней мере, на какое-то время, из-за чего выводы будут постепенно становиться столь же далекими от моей истинной сущности, как и уносимая дьяволом душа. Так кто же я? Нетрудно понять, что на этом судебном процессе я выступаю как преступник и мне весьма непросто, очень даже непросто придерживаться одной и той же манеры поведения во всех обстоятельствах.

Если во время судебного разбирательства, направленного против меня, прокурор обвинял меня в жестокости и холодной расчетливости, я тут же принимал вид несчастного деревенщины, потупив взор, устремив его в пол и внимательно, со страхом выслушивая все, что утверждалось по моему поводу. Но если из зала или с какого-нибудь возвышения начинала вопить Барбара, стремясь убедить всех присутствующих, что я убивал, дабы красть все подряд, в том числе и человечий жир, тогда я будто надламывался и вскидывал на нее взгляд с мгновенной зверской свирепостью, чтобы еще пуще разозлить ее, но при этом весь мой вид, моя робкая поза побуждали сомневающихся воспринимать меня испуганным и безвольным, совершенно беззащитным, брошенным на произвол горькой судьбы из-за своего невежества.

В других случаях, когда я был вынужден рассказывать о своих деяниях, не взвесив как следует силы слов, используемых для откровенно жестокого описания содеянного, моя кровожадность, которую я старался представить как звериную, в то время как на самом деле она была человеческой, даже на самых спокойных слушателей производила впечатление невыносимое. Я плохо рассчитывал, упуская из виду, что в зале присутствуют самые разные люди. Но мне приходилось продолжать в том же духе и все ставить на ту же карту. И я совершал одну и ту же ошибку. Ослепнув от ярости, я пускался в описание самых ужасных подробностей своих преступлений; движимый, по всей видимости, презрением, которое испытывал ко всему, что меня окружало, что заставляло меня вопреки моей воле сидеть в этом зале, наполненном грязным, спертым воздухом, воняющим человеческой затхлостью, я развлекался, нарочно вызывая оторопь и оцепенение, отвращение и гадливость. Я описывал, как я обезглавливал свои жертвы, купался в их крови и расчленял их тела. Теперь я понимаю, что не должен был делать этого. Здесь я допустил ошибку. Но все-таки что-то предупреждало меня, что мне не следует описывать, как я отделял жир от кожи моих жертв, как растапливал его в дальнейшем на сковороде, как рассекал их тела на мелкие куски. Но и сказанного было достаточно.

Во время одного из таких рассказов стенографист, тщательно записывавший все, что произносилось в суде, не выдержал и нарушил молчание, к которому обязывало его занятие, труд безмолвного летописца. Он пренебрег установленным порядком и обратился ко мне, взывая к имени Бога.

— Бога ради, Бога ради, замолчите! — в ужасе крикнул он.

Он был в ужасе от того, как бесстрастно описывал я свои подвиги. Должен признаться, его вмешательство мне не понравилось. Трудно говорить и описывать факты, используя лишь нужные выражения. Не так-то просто подобрать слова, направленные на то, чтобы взволновать, а также пробудить нездоровый интерес у слушающих тебя людей; вызвать у них любопытство и одновременно породить сострадание, но только не к жертвам, а к палачу. Это совсем не простое дело, и оно требует огромных усилий.

Важно было добиться того, чтобы все вместе и никто в отдельности не хотели бы быть такими, как я, но чтобы они не хотели бы и стать моими жертвами. А для этого нужно было постепенно дать им увязнуть в сети, сплетенной из самых примитивных инстинктов, из непреодолимо головокружительных ощущений, которые бы захватили и подчинили их, а затем безжалостно увлекли за собой, и подвести их таким образом, чтобы они сами даже не осознавали этого, к границе самой низкой подлости, дабы одно только допущение этой низости для себя подтолкнуло бы их на оправдание чужой, в данном случае моей. Но попытка добиться этого требует напряженного внимания, а вмешательство стенографиста его нарушило. Поэтому я пришел в ярость и язвительно обратился к нему, испепелив его взглядом.

— Вам повезло, что надо мной уже не тяготеет проклятие, — сказал я ему это со свирепостью, не оставлявшей никакого места сомнениям. Я был взбешен и говорил, глотая слова, произнося их сквозь зубы, пока наконец не понял, что если я буду продолжать угрожать ему после столь выразительного предупреждения, то могу допустить ошибку. И я замолчал. Я не знал, в каком направлении вести свои дальнейшие объяснения. Но судья, опасаясь беспорядков, сам не желая того, пришел мне на помощь, предложив путь, по которому мне следовало идти, и одновременно предоставив драгоценную возможность воспользоваться искусством притворства, в коем я так преуспел.