Человек в углу - [5]

Воротясь домой, Целиковский вытащил из почтового ящика, приколоченного к калитке, письмо от ведуньи Маевкиной, удивился и засел с ним в любимом своем углу.

"Вот пишу вам письмо, - разбирал он сквозь стекла очков с большими диоптриями, - куда уж дальше, что уж тут скажешь, кроме того, что теперь вы меня можете презирать. Но если вам меня хоть капельку жалко, прочитайте, пожалуйста, до конца.

Сначала я хотела молчать, и вы никогда бы не узнали моего стыда, если бы у меня была возможность видеть вас хоть через день.

И зачем только вас нелегкая принесла к нам на Татарки, так бы я жила себе поживала, не зная сердечной муки. Но уж, знать, на то не наша воля, от судьбы не уйдешь, недаром вы мне снились еще до того, как пришли ко мне за советом. А как вы вошли в дом, так я вас сразу узнала, что вы мой суженый, и прямо вся вспыхнула от любви. Но только что из всего этого получится, счастье или грех, уж вы, пожалуйста, разрешите мои сомнения. Может быть, все пустое.

Только знайте, что с того самого дня вы моя единственная надежда и отрада, родственный человек, и кроме вас меня не поймет в городе ни одна живая душа. Короче говоря: да или нет.

Ну вот и все. Даже перечитать страшно. Стыдоба, конечно, только и надежды, что вы сознательный человек".

Валентин Эрастович сложил письмо вчетверо, спрятал его в ящик тумбочки и подумал, что, видимо, эта Маевкина лечит свой застарелый гастрит или у нее такая хитрая терапия против отмирания всех частей. Впрочем, было не исключено, что это серьезно, что у Маевкиной в самом деле возникло чувство, которое требовало ясности отношений; с одной стороны, лестно было, что при сонме болезней, при самой невзрачной внешности, да в его-то годы он сумел ненароком влюбить в себя приятную женщину, но, с другой стороны, это выходила новая тягота, требующая определенного, а главное совершенно излишнего напряжения разума и души.

- Па-па, - проговорила с печи безумная дочка Таня.

- Что тебе, детка?

- Пи-ить...

Целиковский зачерпнул солдатской манеркой воды из кадки, подал манерку дочери и опять примостился в своем углу.

А все старость, все болезни, будь они неладны, потому что не огорошь его проклятая слепота, не пойди он на прием к ведунье Маевкиной, на него не легло бы бремя чужой любви и он по-прежнему весь принадлежал бы общению с ангелами, рисованию, тягучим, уютным мыслям и, пожалуй, тяготился бы только охотой на барсуков. То ли дело в системе Альдебаран: живешь себе безболезненно до восьмидесяти пяти лет по нашему счету, потом на законном основании принимаешь специальную таблетку, и твои малотелесные формы растворяются навсегда... А на планете Земля хулиганство, очереди за мукой, свирепствует американский империализм, соседи ненормальные какие-то, чуть что хватаются за топор, и нет того дня, чтобы жена по пустякам не вывела из себя...

Вот теперь еще эта охота на барсуков! Человек с ангелами общается, он, может быть, единственный провидец на все восточное полушарие, который владеет знанием о мирах, который, то есть, знает, что во вселенной действует масса совершенных цивилизаций, далеко опередивших земной бардак, и вот изволь брать в руки какое-то духовое ружье и проливать кровь несчастного барсука...

Все-таки сильно было не по себе оттого, что предстояло расхлебывать внезапный роман с ведуньей. Валентин Эрастович тяжело вздохнул, вытащил из ящика тумбочки перо, чернильницу, ученическую тетрадь и начал писать ответ:

"Прочитал ваше письмо. Мне понравилась ваша доверчивость, искренность, а чувство, которое возникло у вас по отношению к моей скромной особе, взволновало меня до крайности. Но посудите сами: я человек в годах, занятый делом и вообще не созданный для счастья. Поэтому я не достоин вашей любви и ваша приятная внешность не про меня..."

Завозилась, тихо зарычала на печке дочь, потом между ситцевыми занавесками высунулось ее злое и бессмысленное лицо.

- Ну что ты, Таня, детка, - сказал Целиковский, - угомонись.

Рано утром на другой день, едва побледнела видимость, Валентин Эрастович оделся потеплее, прихватил авоську с вареной картошкой, хлебом, солеными огурцами и отправился к месту сбора. На душе у него было почему-то предчувственно, тяжело.

Сбор был накануне назначен у того самого дома по улице Парижской коммуны, где помещалось городское общество охотников, а также парикмахерская, районный земельный отдел и управление леснадзора. Между сугробами высотой в половину человеческого роста, поскрипывая на снегу и пуская молочные клубы пара, уже переминалась компания охотников, одетых кто во что горазд, например, на отставном генерале Букетове была маленькая тирольская шляпка с пером и самодельными наушниками, которая придавала ему комичный, нездешний вид. Букетов представил новообращенного, охотники не зло посмеялись над его ватным пальто и вдруг замолчали, точно все как один задумались о своем.

Вскоре подошел крытый грузовичок, который в просторечии называли "полуторкой", компания погрузилась, мотор взыграл, завесив улицу Парижской коммуны густым выхлопом, точно пороховым дымом, и грузовичок, скрипя рессорами, покатил в сторону железнодорожного вокзала, где Грибоедов по касательной задевало Архангельское шоссе.