Человек в степи - [46]

Шофер растерянно тормозит, но Илья отрывает от него маленькие пальцы жены, приказывает чужим шепотом:

— Жми на всю!

На земле под кузовом что-то свистнуло, стучит, и машина, проскочив с разгона метров десять, останавливается.

— Эх! — выдохнул шофер и, глянув на родильницу, осекся, горько рубанул рукой. — Скат спустил.

Мужчины сошли на землю. На небе ни прогалины, ни звездочки. Бесснежная, зачугуневшая от стужи земля гудит под ногой.

— Уже? — ничего не понимая, облизывает губы Ксеня.

Машина стоит чуть боком, в свете фар проносятся белые мухи снега, которого ждали поля. В полосе света маячит на ветру лесная полоса; видно, как ближние, тонкие, будто прутики, саженцы подрагивают и гнутся под злым, мощным напором.

«Может, тут и человеку рождаться», — подумал Илья. Он впрыгнул в кузов, сбросил сверху запасной тугой скат.

— Дядя Вася, домкратик где?

— Под сиденьем. Давай, Ильюша, жинку подыми…

Илья для чего-то оправил кубанку и, тонкий, сухой рядом с матерым дядей Васей, открыл дверцу, начал обхватывать жену под спину. Она замерла и неожиданно твердо, осмысленно сказала:

— Довольно. Пусти.

Домкрат был нужен, и Илья не пустил, начал тянуть на себя, понимая, что начались роды, что домкрат надо из-под сиденья вытащить, опять запихнуть в кабину воющую, выгибающуюся жену. Он проделал все это, вырвал у шофера ключ, с бешеной быстротой затягивал гайки звенящего на морозе нового ската.

«Рожает! — понимал он. — Загублю ведь и ее, и сына».

— Заводи, дядя Вася, кончаю. — Он вскочил на подножку и, отрывая от шофера потные цепкие пальцы Ксени, крикнул: — Гони!

Когда парующая машина остановилась у больницы, Илья подхватил жену под колени, бегом понес ее вместе с кожухом, стеганкой и платками, не зная, есть ли уже в этом всем ребенок. Окна больницы были темны, на удар ногой в дверь никто не отозвался, и Илья, держа на руках Ксеню, повернулся спиной, задом сбил дверь с крюка и мимо выскочивших сонных нянек пронес ее в пахнущую теплом комнату.

Его вывели в приемную, посадили на табурет. В приемной было тихо, от круглой печи с трафаретом поверху тянуло запахом теплых кирпичей. Тотчас следом вышла неопределенного возраста сестра.

— Поздравляю, молодой папаша!

— Сын?

— Дочка.

Илья опустил голову и, словно потерял что-то, полез за кисетом. Сестра осуждающе и понимая посмотрела на него и ушла, сказав:

— Утрясется.

«Утрясется… — горестно думал Илья. — Что значит утрясется?»

Сына он представлял давно и ясно. А дочка… Что такое дочка? Просто маленькая девчонка, наверно, горбоносая, как я, наверно, с глазами такими же кручеными, как у меня, Ильи Мосинцева.

Сердце Ильи сжалось. «Стой! — подумал он. — Может, возьмешь ее, а она ручонкой — раз! — и ухватит за губу. А Ксеня увидит и скажет: «Так его, хватай папаню».

«Папаню…» Илья покрутил головой и все же, еще не понимая, что произошло и какое — плохое или необыкновенно хорошее, вышел на улицу, крикнул шоферу:

— Дядя Вася, поздравляй. У меня, понимаешь, дочка!

Дети

Огненным, до отказа раскаленным полднем я прибился в тень нежилой хаты, стоящей среди поля. Прислонив велосипед к облупленной саманной стенке, я сбросил со лба полную горсть пота и мешком осел в узенькой полоске тени.

Впереди, в полукилометре, виднелась птицеферма, за ней, возле далеких, ослепляющих солнцем копиц, работал на приколе комбайн, выколачивал скошенную пшеницу. Дышать было нечем. Небо палило землю, а земля, покрытая сникшей люцерной, пылью дорог, ровными рядами подсолнухов, сама источала в воздух свой жар, свою нестерпимую печную сухость.

Невдалеке от хаты, в ложбине, живыми, влажными красками голубел водопойный ставок, упершийся в земляную греблю. Вода, хоть и захламленная кустами скатившегося курая, хоть и пожелтевшая, звала к себе, но жара настолько давила, что я был рад месту, не шевелясь сидел у раскрытой двери.

В пустой хате, как и вокруг, было сонно. На полу валялись иссохшие шляпки подсолнуха, в окошке на уцелевшем стекле сидел зеленоглазый пыльный овод, и только вверху, над соломенной крышей, беспокойно стрекотали воробьи да на полатях вроде слышалось порой шуршание.

Вдруг возле квадратной, вырезанной в потолке ляды кто-то явственно и энергично сморкнулся. Сверху посыпалась заблестевшая на солнце соломенная пыль. Сперва я увидел показавшиеся из открытой ляды босые детские ноги, потом штаны с квадратными латками на коленях, следом голый живот в засохших подтеках арбузного сока (должно быть, рубашка зацепилась), и, наконец, появился весь мальчишка, повисший на руках. Мальчишка качнулся и, крякнув, спрыгнул на пол.

— Эх, — произнес он еще раз и встал возле меня нос к носу, пораженно вскинул глазами. Глаза у него были желтые, как мне показалось, вороватые. На физиономии — полова, пыль и остюги, густо налипшие на потные, точно облитые щеки, лоб и уши: должно быть, уж очень душно было на чердаке. В оттопыренных буграми карманах что-то пищало и шевелилось, наружу выглядывали перья.

— Здорово! — сказал я. — Воробьят в крыше драл? Зачем?

Он почесал одной ногой другую и одновременно всей пятерней за шиворотом, вытряхивая из-под рубахи солому.

— Цыплятам, — он кивнул в сторону фермы. — Для рациона им. Понятно?