Человек в степи - [42]

Он обошел ульи, опять остановился у десятого, поманил меня глазами:

— Ч-ш-ш… Слышите?

В улье явственно рождалось торжественное гудение.

— Гляньте! — беззвучно зашевелил он губами. — Когда еще солнце встанет, а у них уж подъем. Сейчас побудка происходит… — Он на цыпочках отступил в сторону и только там трубно высморкался. — Это семья! Все четыре килограмма — рекордисты!

— Как «четыре килограмма»?

— Ну, четыре килограмма пчелы. Сорок тысяч работников. Я им еще граммов триста добавлю. Ишь подъем играют!..

Прислушиваясь, он поворачивал голову набок.

— Зато в сороковом… Ну, с-симулянты проклятые! Солнце вон аж куда поднимается, бьет им прямо в леток, а они еще спят, хочь каблуком по крыше бей! И шабашат чуть не в обед!.. — Старшина злобно сплюнул. — Я из-за них со всеми соседями переругался. Все настаивают, что семьи от природы выводятся — какая работящая, а какая симулянтка. А я настаиваю, что выводятся одинаковые, а потом причины на них влияют. Настаиваю — кровь с носу! — можно причины раскрыть и делать семьи на свой вкус!

Он поднял с земли велосипед, подавил на одно, на другое колесо — не спускают ли камеры — и за руль отвел в сторону, с дороги.

— Соседи тычут мне практику. Верно! — сказал он. — На практике при всех одинаковых условиях одна семья — рекордист, другая — лодырь. Я это сам испытал, а не верю… Какие — еще не скажу, а должны быть причины. Что хотишь, это диалектика!

Заря давно занялась, но лучи не могли пробиться через хмарь, и степь светлела в мягком, расплывшемся тумане. Может, к дождю.

Сильно и приторно тянуло цветущим подсолнухом. Пчелы просыпались, одна за другой гудели в воздухе и, сделав над пасекой облетный круг, уходили по-над дорогой.

Все было так мирно, спокойно, что глаза невольно искали сгорбленного беззубого деда в валенках, в дырявой войлочной шляпе. Вот он уже полчаса раздумчиво почесывает седую грудь старой рукой; пчела ползает по морщинам руки, а дед глядит, все глядит в рассветное поле и всей устоявшейся душой понимает и утро, и цветок, раскрывший лепестки навстречу утру, и пчелу, летящую на этот цветок…

Старшина вскинул руку, щелкнул ногтем по часам:

— Без трех пять…

Я не выдержал:

— Товарищ Смирдов! Как вы, такой молодой, отписались на пасеку?

Он движением головы бросил кубанку на глаза, поиграл ремешком планшета.

— Вы, конечно, не обижайтесь… У вас отстающие взгляды. Считаете: «Подумаешь, вулики — большое дело!..» А вы, — ноздри старшины стали резкими, — вы лучше б поинтересовались, чего нового в нашей технике, в идеях. А то даже удивительно…

— Вы напрасно, товарищ Смирдов…

— Чего напрасно? Считаете, что раз пасека — чухайся помаленьку! А что мы природу реконструируем, этим интересовались? — Раздражаясь, он хлопнул по одному, по другому карману бриджей, выдернул прозрачный плексигласовый портсигар, но, забыв, не открыл его. — Например, поинтересовались, что пчелы тыщи лет роились, когда им надумывалось? Что за сколько дней до роения работали абы как, все митинговали. Как в Лондоне!.. А теперь мы указываем — выделяем семьи, когда нам требуется. А не требуется — пр-ресекаем роевое настроение!

Он открыл портсигар, стал было набирать табак и снова не набрал.

— И во внутреннем распорядке пчелы берем руководство! Считалось, что матка в семье — единственная, нераздельная царица; соседскую матку до пчел не то что близко, на дух не подноси — убьют: природный закон… А у нас свой закон! Достигли, что по две матки живут в одном вулике — вдвое размножают кадры! И гигиену ввели пчеле — дезинфекцию! И в производство ее вникли — ставим ей вощину искусственную. Отсюдова и результаты. Не хвастаюсь, а что взял двести пудов меду, то взял! Это еще у нашего руководства такое отношение к пчеле, что не могут достать семян фацелии, а то б засеял, привез пчелу на цветы, с закрытыми б глазами взял пятьсот пудов. Я всем глотки поперерву, а на будущий год засею фацелию!..

Старшина, наконец, скрутил папиросу, чиркнул трофейной зажигалкой.

— А вы все считаете: пасека — тишь да гладь… Вы ж не проверяли наш план по воску? Не проверяли.

Затягиваясь, он понемногу отходил, становился мягче.

— Проверьте… А ведь воск как воздух необходим в авиации, в автоделе, в электрификации! Скажите, так?

— Ну, так.

— Извиняюсь, зачем «ну»? Просто «так»! Вот… А знаете, что с весны наши вулики в полряда прибавятся? Мы с этим пацаном, — он кивнул на спящего мальчишку, — так с ним и объявили.

— А выполните?

— Это не постановка: выполните, не выполните… по углю спущен план — Донбассу другое в голову не придет.

Так и по чугуну. А по пчеле иначе? Что, пчела уголь не роет? Брехня! Без урожая шахтеру не обойтись. А кто способствует урожаю? Пчела! Мед — дело пятое, следует дальше носа глядеть: пчела как опылитель — бог в повышении урожая!

Погода разгуливалась. Влажные тучи, нависшие с утра, испарялись, солнце съедало последние остатки тумана, и сухой ветер начинал рябить махры устоявшегося за ночь бурьяна.

— Бог! — повторил старшина и, глянув на небо, разбудил мальчишку: — Петя, накоси травы, поскладай на вулики. Видишь, днем припечет.

На пасеке рос гул. Пчелы выползали из летков, взвивались, плетя на солнце золотую пряжу.