Человек в степи - [38]

— Сказала ж — ну тебя, — пожимает полным плечом Миля и, отворотись от ветра, пудрится.

Они перебрасываются словами тихо, но ветер тянет на меня, я все слышу и, стыдно не стыдно, слушаю.

— Помните, девочки, в школе… — опять оживляется Катя Сидоренко. — Помните, на литературе Софья Дмитриевна говорила, что любовь — самое лучшее чувство.

А вот мы и живем и работаем вместе, а лучшее чувство скрываем друг от друга.

Рымарева достает из кружки очередного окунька:

— Ты самая молодая, не влюблялась, потому так и рассуждаешь.

— При чем тут самая молодая? Влюбилась бы — рассказала бы. А Милька Алтухова молчит, и Шурка Зегеда, вот она, молчит. Целуются с ухажерами, а нам не рассказывают.

Пришедшая с Милей маленькая Шура Зегеда краснеет от худеньких, резко острых ключиц до корней волос. Мне видно это даже издали, сквозь бодылья. Катя вскакивает с земли, тискает Зегеду:

— Шурка, не злись, я любя. Ей-богу, любя. Лопнуть мне, провалиться!.. Мне и твой Сергей нравится. Парень солидный. Я знаю, нужно, чтоб жених был солидный.

— Чтоб такой солидный, как у Зинки с «Красной зари», — поддакивает, щуря светлые глаза, Веретенникова. — Вчера сноха приезжала, обрисовывала.

— А что? — настораживаются все разом.

— Ничего особенного. Приехал парень в «Зарю», только демобилизовался, рекомендуется: «Я шофер высшего класса. Командующих возил»… Зинка задается: «Эх, жениха оторвала!» Гуляет он неделю, и вдруг бежит до него сам председатель: «Товарищ Загоруйко, выручайте! Срочно надо комбайн вернуть в эмтээс, а тракторист заболел. Извините уж, что это по вашей квалификации низко — вожжаться с трактором». Дело при народе и при самой Зинке. Та смотрит на людей с гордостью и говорит своему: «Помоги уж, Сема!» Сема — тык-мык, отказаться нельзя. Стал заправлять трактор, а сам на машине сроду не работал. Наставил лейку и давай керосин лить в радиатор.

Девушки грохнули, оглянулись почему-то на Турлучиху. Та сидит далеко, но, думаю, слышит смех.

— Ну и что ж председатель?

— По заду. Сапогом.

— А Зинаида?

— Вот это и есть любовь! — с горькой завистью вздыхает Веретенникова. — Взяла Зинаида с него клятву, что больше ни за что не будет трепаться. Сейчас вместе работают в бригаде. — Веретенникова подбирает под себя темно-кофейную, накаленную солнцем ногу. — Фуф, до чего ж печет!

— А я б ни за что не простила, — говорит некрасивая Рымарева. — Нельзя уважать трепача.

— Любовь бывает разная, — замечает маленькая, с острыми ключицами Шурка Зегеда.

Она несолидно тоненькая, безгрудая, со взгляда — мальчик-подросток.

— Может, — говорит она, — Зина его перевоспитает. Все у них будет вместе…

Она потупленно молчит, затем опять поднимает голову:

— Вот в «Молодой гвардии» у Вали Борц и Сергея Тюленина любовь… и вместе бороли страх, и вместе на фронт ходили.

— А мы не пошли б? — растопыривает пухлые пальцы Катя Сидоренко. — Не хуже других там были б, и никто нам теперь глаза б не колол, что фронта не видели…

— И здесь фронт, — сразу же, как и подобает комсомольскому секретарю, привычно говорит Рымарева.

— А кто, девочки, знает, что в Доме культуры?

— Постановка.

— Нет, доклад по международному.

— Кто делает? Из района? С шевелюрой, что в субботу приезжал?

Веретенникова обхватывает Рымареву за плечи и что-то быстро шепчет ей на ухо. Та с удовольствием смеется, со смехом вырывается.

Не дождавшись бригадирши, к ним подходит Турлучиха.

— Играетесь? — спрашивает она.

Девушки примолкают. Рымарева осведомляется:

— Может, мы без Ани сделаем, что вам нужно?

— Чего уж! — неопределенно отвечает Турлучиха.

Она садится на пятнистую от редкой тени землю. Выдутая эта земля, иссушенная, побелевшая, кажется посыпанной пеплом. Шквалы суховея выцарапывают из почвы порошины, поднимают их, и они несутся на стебли, не задерживаясь на задеревенелых листьях, пролетают дальше.

— А что после доклада? — тихо спрашивает кто-то.

— Танцы. Две радиолы будут.

— Пойдем?

— Ясно, пойдем.

— А я Любку видела, говорит — в бригаде кино хорошее.

— Много Любка понимает!

— Ты понимаешь…

Притихшая Катя Сидоренко надкусывает помидор, сок брызгает на шею Веретенниковой, обе взвизгивают и, схватившись, начинают бороться.

— Цыцьте! — гаркает вдруг Турлучиха.

Ее крупное коричневое лицо так бледнеет, что становится серым, властные толстые губы вздрагивают…

Веретенникова медленно выпускает Катю, оправляет платье.

— А что?

Старуха пинает ногой грудку земли, и она, спекшаяся грудка, стукает, будто камень.

— Видишь? Вам смешочки?..

— А что нам, помирать?

Подавшись вперед, Турлучиха начинает медленно подниматься.

— Успокойся, успокойся, родненькая, — берет ее за плечо Локтева и, глядя на девушек, говорит тихим, укоряющим голосом: — Молодые вы, а черствые. Еще ведь и комсомолки!..

— При чем здесь комсомол, товарищ Локтева? — официальным тоном произносит Рымарева. — И вы, товарищ Турлова, панику подняли, чего нервничаете?

Она оглядывает женщин, идет обувать брошенные в стороне тапочки, осторожно ступая босыми ногами по комьям.

— «Нервничаете»?.. — спрашивает, дрожа щеками, Турлучиха и, припадая на ногу, передразнивая, показывает, как идет секретарь комсомола. — Вот так все у вас! Слова знаете, а по земле ходите в сапогах, потому вам никогда до печенки и не кольнет. А кольнет — вы из колхоза да в город.