Человек в стене - [62]

Голоса легко проникали сквозь доски и штукатурку, и казалось, что люди за стеной орут на него.

Внезапно он ощутил странный позыв. Ему захотелось открыть люк, забраться к ним и разбить мужчине голову одним из зеленых стульев, которые стояли в комнате. Он мог это сделать. Это было бы неожиданно, и когда мужчина прекратил бы орать, он разбил бы голову и женщине, чтобы она тоже замолчала. И ему никогда больше не пришлось бы слышать их кошмарные вопли, напоминавшие ему о чувстве, которое он испытал, когда в детстве нечаянно укусил бутерброд вместе с фольгой, в которую тот был завернут.

Это вернулось, чтобы не давать ему покоя. Когда он закрыл глаза, вернулось все. Те дни, которые он провел с Джимом, когда они вместе возились с печью в подвале или перекрашивали лестницу. Джим во время работы издавал звуки, которые порой складывались в слова, но зачастую ничего не значили.

Вэ никогда не забудет замешательства, возникшего на лице отца, когда они шлифовали полы и услышали звук хлопнувшей двери. Шаги приближались, и Вэ спрятался за дверью. Мимо прошла женщина, и он услышал, как Джим выпалил одно из своих словечек, которое эхом разнеслось по всей лестнице. Женщина развернулась и сердито отчитала Джима, а он при этом выглядел как пес, которого ругают.

Вэ не любил других детей. Он был невидимым. Биргит родила его на полу в прихожей. Они не успели тогда вовремя добраться до больницы и в результате вовсе туда не поехали.

Никто не знал, что Биргит беременна. По ней, крупной, мощно сложенной, просто не было ничего заметно. Она и сама тогда тоже ничего не поняла, хотя у нее и прекратились месячные. Грудь поболела и перестала, пришла и ушла тошнота, и Биргит все это проигнорировала. Ее слишком занимали другие вещи, вроде ухода за Джимом, который сидел целыми днями дома со своей травмированной ногой и не мог работать.

У Вэ никогда не было номера социального страхования. Он никогда всерьез не болел, не возникало причин, чтобы возить его куда бы то ни было. Никто в доме не слышал о мальчике, который никогда не плакал даже в раннем младенчестве. Сплошь состоящий из длинных рук и ног, он лежал в колыбели и удивленно смотрел на мир. Он никогда не кричал, никогда не гулил и очень мало разговаривал. Только когда ему исполнилось шесть, он научился как следует строить предложения.

Его никто не видел. Он был застенчив и прятался, бросаясь за угол или в шкаф, если слышал, что кто-то идет.

— Ты наш маленький призрак, — говорил Джим по вечерам, когда они собирались всей семьей, и Биргит бралась за административную работу, которая касалась управления домом.

Их дни заполняли смена перегоревших лампочек на лестнице, починка бельевого катка в подвале, полировка и лакировка. Этот список никогда не кончался. Джим учил Вэ читать и считать, а потом — пользоваться пилой и молотком.

Лишь после смерти Джима Вэ начал чувствовать себя одиноким. Ему было тогда двадцать шесть, и он ни дня не провел в школе. Друзей у него не было. Он лежал на кровати в своей маленькой комнате и слушал, как в комнате напротив спит его мать. Он ощущал глубокое одиночество. Это было ужасно. Жить с этим он не мог.

Он подходил к дверям маминой комнаты. Часто, слишком часто из ее груди вырывалось посвистывание. Оно становилось сильнее в те ночи, когда она плакала до тех пор, пока не засыпала. Слышать ее рыдания было мучительно, особенно для Вэ, — ему самому слезы были совершенно чужды.

Плакал ли он когда-нибудь? Он не мог этого припомнить, но знал, что слезы делают обстановку неприятной и гнетущей.

Он хотел быть ближе к матери. Он шел в отцовскую комнату и ложился подле Биргит. Она просыпалась и отводила его обратно, но, стоило ей снова провалиться в сон, он возвращался и опять ложился рядом. Если он поймет, что она чувствует, может быть, ему удастся ее утешить? Он сумеет остановить этот поток слез, заставить ее тело расслабиться, и тогда она снова начнет замечать его, своего сына. И будет открывать дверь, когда кто-нибудь из арендаторов придет попросить ее о чем-нибудь.

Да вот только ничего у него не получалось. Он хотел быть ближе к матери, но не мог. И однажды он, потоптавшись в ее комнате, в конце концов решил забраться к ней под кровать. Лежа на холодном полу в одной пижаме, он понял, что сейчас близок к ней настолько, насколько это возможно, и ближе уже не будет. Приходилось довольствоваться этим.

В некотором смысле было даже неплохо. Вэ ясно слышал ее дыхание сквозь матрас. Он лежал в той же позе, что и мать, и знал, что она над ним, жива, дышит. Знал, что не одинок, а значит, бояться незачем.

С тех пор он каждую ночь проскальзывал под кровать Биргит, стоило той только лечь спать. Он лежал на полу и каждый раз, когда мать переворачивалась, слышал скрип матраса. Это его успокаивало. Значит, он тоже крепко уснет и непременно проснется на рассвете хорошо отдохнувшим.

Прошло несколько лет, прежде чем он начал всерьез обращать внимание на других людей. Он глядел из окна, как они шли мимо по улице, но никогда не выходил к ним и не пытался ни с кем заговорить. Он садился перед телевизором и смотрел на таящийся в этом ящике мир, на реальность, которую показывали по телеканалам. Каждый вечер он смотрел все без разбору: развлекательные программы, новости, фильмы. Однако все, о чем говорили и что делали люди в телевизоре, было каким-то непривычным. Он не мог понять, почему люди поступают так, как поступают, что они чувствуют, что ими движет и почему они так непохожи на него. Они были научной загадкой, а сам он — ученым.