Человек в культуре древнего Ближнего Востока - [68]

Однако доброе согласие в семье, так же как и добрые отношения индивида с иными общностями, не обеспечивается просто принадлежностью к ним. Признание нужно заслужить, и лучший путь к тому — милосердие и сострадание, которым противопоставляются насилие и безразличие.

Пафос «негативной исповеди» в 125-й главе «Книги Мертвых» в заверениях предстающего перед судом Осириса о своем неучастии в насилии: «Я не творил дурного… Я не поднимал руку на слабого… Я не угнетал раба перед лицом его господина. Я не был причиною недуга. Я не был причиною слез. Я не убивал. Я не приказывал убивать» [99, с. 71]. (Это отнюдь не означает, что покойник и в самом деле чужд перечисленным «грехам».) В «Споре разочарованного со своей душой» герой жалуется на царящие на земле произвол и насилие:

Кому мне открыться сегодня?

Раздолье насильнику,

Вывелись добрые люди

[99, с. 98].

Насилие и безразличие влекут за собой нарушение необходимых связей между «я» и «мы», и в заклинаниях Шурпу сказано:

[(Кто)…]несправедливое (в суде) затеял,

[Неверное] (решение) судью принять заставил…

Кровь ближнего своего пролил.

В одежды ближнего своего облачился

[60, с. 104: стк. 14–15, 49–50],

тот совершает зло. Проявление милосердия, сострадания к человеку есть добро: «Говорят: пока ты благоденствуешь по милости твоего бога — давай брату, не [забудь (?)] сестру, не [оставь (?)] родню, поддержи (?) твоего знакомого; это — благо, оно будет при тебе [самом (?)], не уйдет прочь» [39, с. 14; № 10]. В этих словах, как и во многих других подобных текстах, выражено свойственное всей древневосточной системе моральных ценностей и норм признание эгоцентрической в своей основе сущности милосердия и сострадания, ибо «человек милосердый благотворит душе своей, а жестокосердый разрушает плоть свою» (Пр. 11, 17), что перекликается со словами книги «Экклесиаст», осуждающими насилие как в первую очередь зло по отношению к самому творящему насилие и признающими милосердие благом главным образом для делающего его:

Посылай свой хлеб по водам,

Ибо спустя много дней ты его найдешь

[99, с. 651; 11, 1].

В мире и модели мира, где вещь неразрывно, сущностно связана с человеком, где поэтому материальный достаток есть благо, а бедность — зло, важнейшей формой проявления насилия признается алчность и корыстолюбие, а милосердие и сострадание действенно выражают себя в бескорыстии и вспомоществовании. Именно поэтому формулы типа: «Я не прибавлял к мере веса и не убавлял от нее. Я не убавлял от аруры. Я не обманывал и на пол-аруры. Я не давил на гирю. Я не плутовал с отвесом» и подобные [99, с. 71] составляют сердцевину «негативной исповеди» предстающего перед судом Осириса, а в «Споре разочарованного со своей душой» именно эти злодеяния вызывают отчаяние героя и его разочарование в людях. Поэтому представления древнего египтянина об идеальном человеке непременно включают бескорыстие и вспомоществование нуждающимся, чем хвалится вельможа Пиопинахт: «Я давал хлеб голодному, одевал нагого» [118, 1, с. 27], а в «Поучении Птахотепа» говорится: «Не будь алчен по отношению к сородичам своим, мольбы кротких могущественнее силы» [161, с. 93; стк. 20]. Весьма показательно, что в заклинаниях Шурпу перечисляются те же проявления алчности и корыстолюбия, которые названы в 125-й главе «Книги Мертвых» или даны в формулировках близких к приведенным выше. Это может служить дополнительным доказательством общей на всем древнем Ближнем Востоке отрицательной оценки этих качеств, которым в старовавилонской поэме «О Невинном страдальце» противопоставлены позитивная моральная ценность и норма — вспомоществование:

Смотрю на тебя и долгую жизнь дарую.

И ты не бледней, возьми умащенья,

Голодного накорми, жаждующего напои водою;

И кто сидел, чьи глаза горели,

Пусть на еду поглядит, пусть проглотит, возьмет, пусть возликует

[122, с. 217; стк. 84–88].

Вспомоществование и сострадание, таким образом, признаются благом не только для того, на кого они распространяются, но также (и особенно) для оказывающего их. Подобный эгоцентрический альтруизм пронизывает строки: «Он всякий день милует и взаймы дает, и потомство его в благословении будет» (Пс. 37/36, 26), а в противоположность ему: «Да будут они (злодеи) всегда в очах Йахве и да истребит он память их на земле. За то, что он не думал оказывать милость, но преследовал человека бедного и нищего и сокрушенного сердцем, чтобы умертвить его» (Пс. 109/108, 15–16).

Эгоцентрическая направленность отношений индивида с людскими общностями сопряжена с основополагающим на древнем Ближнем Востоке представлением о том, что хороший человек не только не может жить в плохом обществе, но он просто не может появиться в нем. В этом глубочайшая причина безысходного отчаяния героя «Спора разочарованного со своей душой»:

Кому мне открыться сегодня?

Зло наводнило землю,

Нет ему ни конца, ни края.

Именно поэтому он говорит:

Мне смерть представляется ныне

Исцеленьем больного,

Исходом из плена страданья

[99, с. 99].

Если в древнеегипетском произведении трагическая «несовместимость» хорошего человека с плохим обществом в силу специфичного для древнего египтянина признания ограниченной действительности свободы воли человека (см. гл. VII) находит свое разрешение в смерти, то ветхозаветная модель мира, признающая большую действенность свободы воли человека, полна призывов-предупреждений отмежеваться от сообщности плохих и искать сообщность хороших: «Не вступай на стезю нечестивых и не ходи по пути злых… Стезя праведников как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня. Путь же беззаконных — как тьма, они не знают, обо что споткнутся» (Пр. 4, 14–19).