Человек в круге - [30]

— Я вам обещаю, — не отрываясь от газеты, заверил я майора.

— Вот и ладушки… Кстати, как поживает железный Железновский? Как это он все отпускает вас с миром?

— Слава Богу, пока все проносило. Но я… Если уж напрямик… Я, товарищ майор, боюсь. Да, боюсь!

— Железновского? Вы ездили к нему на исповедь? «Я ничего не знаю, я ничего не предпринимаю!» А сами написали письмо в ЦК. И взбесили… собаку! Не дай Бог, к этим листикам доберется Железновский. Спрячьте их надежно. Здесь вам пока бояться действительно нечего. Здесь нет любимчиков Железновского. Если вы повезете эти бумажки… Бумажки! Да, им цены не было для настоящего правосудия! Повторяюсь, и все же так! Но если вы повезете их к Железновскому, там и они, и вы будете долго храниться. Может, всегда.

Хлопнула выходная дверь, через полминуты его кругленькая фигурка мелькнула за окном, выходившем на улицу. Я тоже бросил газету и стал читать бумаги, которые Мамчур мне отдал. Это была объяснительная записка Смирнова, которая каким-то образом попала к Мамчуру.

«Дорогой товарищ трибунал! — читал я, оглядываясь и на окно, и на дверь. — Дорогие товарищи подполковник и полковник!

Я не знаю Ваших фамилий, но я по лицам Вашим понял, что Вы приведете приговор в исполнение!

Когда Вы будете — не Вы лично, а другие — стрелять в меня, Вы должны подумать о таком. У меня есть мама и четыре сестренки, младше меня. Все они пуговки, опеночки, не окрепшие и никому без меня ненужные. Мой отец и два старших брата погибли на войне. Я же очень хотел стать пограничником и хотел, чтобы больше никогда на нашу землю не полезли враги. Чтобы я уже на границе дал им отпор.

Вы из моей биографии увидите, что призван я был в декабре 1944 года. Я, мальчишка, еще даже в шестнадцать лет, потому что родился в ноябре, вместе с нашей властью. Я очень просился в школу пограничников, где мог получить звание. В моем роду не было людей, которые командовали людьми, они всегда отвечали лишь за себя. Но я хотел, чтобы у меня на моей службе была большая нагрузка, так как, сами поймите, отвечать за себя — одно, а отвечать и за товарищей — совсем другое, это тяжелее и ответственнее. Я успешно закончил сержантскую школу. На границе я стал служить с марта 1945 года в звании ефрейтора, так уж получилось. Я участвовал в дороге в драке, меня разжаловали, а потом присвоили это почетное солдатское звание… И так я служил денно и нощно, я выполнял все, что предписывали уставы и наставления, и всегда с больной душой думал: как это меня угораздило подраться, зачем я это сделал? Но уже ничего нельзя было исправить. И я в течение всех этих лет старательно выходил на службу. Я имел двадцать два задержания. И мне много раз доставались благодарности. И маме даже писали на родину, что я хороший солдат.

Так и было у меня много хорошего и трудного до того момента, как я научился шоферить, самотужки, с помощью кореша, моего земляка Анфиркина. Я полюбил машину. Когда Анфиркин приезжал на заставу и я находился в своем свободном положении, то есть у меня не было дела, мне, при снисхождении старшего нашего лейтенанта Павликова, замечательного начальника заставы, удавалось на машине покататься. Самостоятельно я выбирался в пески на машине, и я колесил уже умело. А вскоре пришла на заставу комиссия и что выяснилось: что на заставах теперь нужны не только люди и лошади, но и машины. Ребята показали на меня, что я уже способен водить машину и старший из комиссии спросил:

— Зачем ты учился?

Я сказал, что учился, чтобы зарабатывать после службы в армии у себя дома на должности шофера. То есть не только зарабатывать, а всегда потом зарабатывать. Моя мама замечательно пишет об этом. Шофера у нас зарабатывают хорошо на лесоповале, и почему бы я не смог так работать?

Одним словом, сдал все честь по чести. И вождение, и технику знаю. И мне дали права, чтобы я еще тут послужил, а как понадоблюсь, то возьмут на шофера.

Я еще семь месяцев служил, а потом меня взяли водителем, потому как подошел год к демобилизации Анфиркина. И я возил все, что мне было приказано. А потом, на мое горе, приехал новый комендант. И я был жадный к новой технике. И подумал, что могу работать потом и не на лесоповале. И согласился.

Не могу Вам сказать, что мое начальство что-то затевало и что я не видел этого затеваемого. Я всегда понимал службу туго. И эти фокусы, которые видишь и молчишь… Нет, я их не видел. Тем более, со стороны товарища полковника Шугова. И со стороны его семьи я ничего плохого не видел.

Как получилось? Не знаю, но все по правде получилось.

Перед этим днем мне полковник Шугов приказал: чтобы бобика подготовил, потому как поедем на заставу. Я все знал. Документы все чин чинарем прошли и по мне. И я не знаю, как вести себя, чтобы все учесть. Ведь у меня мама и сестренки. И разве я виноват, что он под вечер, в темноте, сказал, что я немного поразомнусь. И пошел в темноте. И пошел через полосу. Я подумал, что сейчас вернется — что-то у начальника свое, на уме. Может, кто новый тут должен пройти, наш. И что там готовится это. А он, полковник Шугов, за это несет полную и соответствующую ответственность.