Человек в круге - [19]

Таким образом, все мною услышанное лишний раз свидетельствует, что в любую минуту жена офицера Шугова может нарушить нашу советскую мораль, сделать из любого воина морально-неустойчивого человека, который меньше всего будет думать о выполнении своих уставных обязанностей.

МЕРИДИАН».

Ну что ты так долго возишься? — спросил меня Железновский. — Не пора ли кончать? Все равно нигде не пристроишь, — заухмылялся, как всегда.

— А вдруг наступит время и о таких будут рассказывать? — Я говорил это уже на ходу, неся ему папочку.

— Никогда! Это ты заруби на носу! Никогда!

Майор Железновский спрятал папку опять на самое дно чемодана и, выпрямившись, поглядел на меня снисходительно:

— Ты не спросил — почему?

— Почему?

— Потому что каждый второй из вас — в таких папках. Писали! Каждый второй, учти! А на кого писали… Эти злые! Открой все папки — друг друга погрызут.

Он ошибался, Железновский. Открыли папки, и мир не рухнул, и люди оказались — не звери. Всепрощенцы, эти люди. Всегда верят, что все плохое проходит, а хорошее остается с ними. Плохое, — говорят они, — забывается. Забываются доносы, пасквили, оповещающие человечество о вреде там, тут, рядом, далеко. Все плохое, записанное в бумажках, весом в миллиарды тонн, хранится теперь в тайниках, и ничего, выходит, оно не значит для добра, заложенного самой природой в человеке.

За окном загудела машина.

— Ты не провожай! Провожать запрещено даже полковнику Шмаринову. И нигде ни звука — кто тут был и что тут было.

— Ты уже предупреждал, — сказал я спокойно. — Ты любишь предупреждать… Что сказать Лене?

— Не беспокойся. Она едет с нами.

— В качестве кого?

— В качестве… А впрочем, какое твое дело? О ней я тебе уже все сказал. И о себе в отношении ее тоже все сказал.

— Завязал? Чтобы — ни пятнышка, ни капельки на мундир?

— Ну допустим. Я же тебе объяснил, что существует понятие карьеры. Для тебя это ноль-ноль целых, ноль-ноль десятых.

— Я обделен? Судьбой?

— Неужели ты так ничего и не понял, летописец? Вашему брату, этим срочникам, которые служат уже по шесть лет, карьера закрыта. Неужели ты этого еще не понял? Взяли вас в шестнадцать, сейчас вы молоды — всего по двадцать три. Но шесть лет — не догонишь. Хозяин тебе ответил насчет службы. В царской армии служили по двадцать пять. И ничего! Для вас еще медные котелки делают! Какая карьера?

— Вы только… Только генеральские сыночки! Новая элита! Вы!

— Что-то в тебе есть, милый, за что не хочется погнать по этапам! Но когда-нибудь наткнешься… Я бы тебе показал — генеральские сыночки! Да ладно! Живи!

— Доберешься еще. — Я озверел. — Не поленись тогда добраться сюда из столицы.

Железновский придвинулся ко мне чуть ли не с кулаками:

— Ты что, действительно считаешь, что все, в том числе и я, законченные суки? Дал бы я тебе в рожу, да драться ты умеешь, скот! Подкрасишь — неудобно перед начальством. — Он вдруг по-доброму засмеялся.

— Все-таки — о ней? В каком качестве Лена едет?

— Я тебе уже сказал. Какое твое дело?

— И какое мое дело? И какое твое дело?

— Принципиальный, зануда!

— Ну, конечно, не к тебе же она шла, когда я выходил, перед вашим этим общим обедиком, из штаба отряда?

— Может, ее вели… Чтобы снять очередные показания… — Он по привычке оглянулся, он стал самим собой. — Ты что, всего не переварил, что случилось?

— Многое из того, что случилось, я не понял. Не понял!

— Ну и скажи себе спасибо, что не понял. Иначе кто-то бы тебе помог, чтобы ты все сразу понял. За женой интенданта Соловьева зашагал бы с песней. Что не пошагал, за это благодари Шмаринова.

— И тебя, конечно.

— Может меня — в большей степени, придурок.

Я набычился, замолчал. Потом мне пришла ясная мысль о продолжении всего, что идет, и о том, что это продолжение уже его, Железновского, не касается. Он уедет, забудет все. У него карьера. Он хитер, изворотлив. Он даже меня готовил к тому, чтобы о нем я никогда не говорил плохого в связи с женой сбежавшего коменданта. Железновский не обижал Мещерскую! Он будет ехать, сопровождать ее, сделает вид, что никогда с ней не танцевал, никогда в палатке не говорил о своей любви к ней. А я останусь здесь. Мне — заслон перед карьерой. Мы опоздали. Поезд уехал наш. Они учились, эти все. А мы шесть лет, изо дня в день занимались шагистикой. Напра-аво! Нал-л-ево! Часовой — есть лицо неприкосновенное! Стой, кто идет! Разводящий со сменой! Стой, стрелять буду!.. Проклятье! Жалость, жалость, жалость!

Но я сказал, о чем думал:

— Пустит меня Шмаринов на заставу Павликова, как ты думаешь?

Он от двери уже ответил:

— Это он уже будет решать. Без моей подсказки… Впрочем, вы братья по волейбольному оружию. Почему бы ему не подтолкнуть тебя к виселице? — И издевательски усмехнулся: — Прощай, газетчик! Молю тебя, не дай Бог интересоваться всем тем, чем ты интересуешься в таких дозах. Сбрасываю все на нервные перегрузки. Пашешь-то за двоих. Редактор твой каждый день портки стирает от страха…

Я ему сразу же все почему-то простил. Ведь не замел же он меня? И ведь он там, в палатке, когда отключился, был человеком. Ведь он говорил там по-другому. На нашем человеческом языке говорил. Сейчас он — карьера. Мчится к ней. Но все-таки говорит. Со мной говорит. Что для него я в сравнении с ним? У него — крыша! Какая крыша! А я? Я остаюсь один на один со своим трусливым редактором. И — никого более. И впереди непроверенно-длинный срок службы. И Романовский крест над головой. И афганец-ветер. И тоска смертная — Лена уехала! Лена уехала!