Человек в этом мире — большой фазан - [3]

«Такое нельзя вынести, — добавил столяр, — никто бы не вынес».

Неизвестно, что мать столяра сделала со срезанной далией. Она не отнесла ее в дом. Не поставила в комнате в воду. И на огороде не оставила.

«Мать вернулась с огорода, сжимая большой нож, — рассказывал столяр. — Ее глазам от далии передалось что-то. Белки были совсем сухие. Может, прежде чем забрать арбуз, она оборвала у далии все лепестки. Держала ее за стебель и обрывала. Но на земле не лежало ни лепестка, ни листика. Словно огород был комнатой».

«А может, — предположил столяр, — она большим ножом проковыряла дырку в земле и далию захоронила».

Под вечер мать столяра вытащила ведро из колодца. И арбуз отнесла на кухонный стол. Длинное острие ножа она вогнала в зеленую корку. Повернула руку с зажатым ножом по кругу и прорезала арбуз посередине насквозь. Арбуз треснул, издав отрывистый хрип. В колодце, а после на кухонном столе, пока две половинки не распались, арбуз был еще живой.

Мать столяра вытаращила глаза. Став сухими, как далия, они сузились. С лезвия ножа капал сок. Усохшие глаза неприязненно уставились на алую арбузную плоть. Черные семечки наросли в ней друг над другом, они были как зубцы гребня.

Арбуз мать столяра ломтями не нарезала. Она поставила одну половинку перед собой и высверливала алую плоть кончиком ножа. «У нее были вожделеющие глаза», — твердил столяр. Глаза, каких он в жизни не видел.

Алая вода разбрызгивалась по столу. Капала с уголков рта, стекала по ее локтю вниз. И налипала на пол.

«У матери прежде никогда не было таких белых и холодных зубов, — продолжал столяр. — Она ела и бормотала: „Не смотри на меня так. Не смотри мне в рот“».

Черные семечки мать выплевывала на стол.

«Я отворачивался. Но из кухни не выходил. Боялся арбуза. Смотрел из окна на улицу. Какой-то чужак проходил мимо. Быстро шел и говорил сам с собой. Я слышал, как за моей спиной мать орудовала ножом. Как она жевала. Как проглатывала. Не глядя на нее, я упрашивал: „Перестань есть“».

Мать столяра подняла руку.

«Когда она закричала, я на нее взглянул: уж очень громко она кричала. Она мне угрожала ножом. „Что за лето, что ты за человек! — орала она. — У меня сдавливает голову. В кишках горит. Это лето огонь всех прежних лет вобрало. Только арбуз меня остужает“».

Швейная машинка

Мостовая узкая и неровная. За деревьями кричит сова. Она ищет себе кров. Дома белые, будто заплывшие известью. Ниже пупка Виндиш чувствует свой строптивый член. Ветер стучит о дерево. Ветер шьет. Шьет мешок в земле.

Виндиш слышит голос своей жены: «Изверг». Каждый вечер, когда Виндиш поворачивается к ней дыханием, она говорит: «Изверг». В животе у нее уже два года нет матки. «Мне врач запретил. Ради твоей прихоти не дам терзать мой мочевой пузырь».

Когда она говорит, у них между лицами лежит ее холодная ярость. Жена хватает Виндиша за плечи. Иногда их не сразу находит. А найдя, шепчет в темноту возле его уха: «Ты бы мог уже быть дедом. Наше время ушло».

Прошлым летом Виндиш возвращался с двумя мешками муки.

Постучался в окно. Бургомистр посветил фонариком через занавеску. «Ты чего стучишь, — буркнул. — Поставь мешок во дворе. Ворота же открыты». Голос у него спал. Ночью тогда разразилась гроза. Молния упала в траву под окном. Бургомистр выключил фонарик. Его голос проснулся и заговорил громче. «Еще пять ходок, Виндиш, и к Новому году деньги, а паспорт — к Пасхе. — Загремело. Бургомистр поглядел на оконное стекло. — Дождь. Поставь муку под навес».

«Двенадцать ходок с тех пор, — думает Виндиш. — Десять тысяч лей, и Пасха давно прошла». В окно он больше не стучится. Открывает ворота, прижимает мешок к животу и ставит во дворе. Ставит под навес, даже если нет дождя.

Велосипед легкий. Сам едет, Виндиш его только придерживает рядом с собой. Когда велосипед едет по траве, Виндиш своих шагов не слышит.

В ту грозовую ночь все окна были темными. Он был в коридоре, когда молния разорвала землю. Удар грома вдавил двор в разрыв. И жена не услышала, как повернулся ключ в замке.

Виндиш остановился в прихожей. Загрохотав высоко над деревней, гром рухнул за огородами, и в ночи проступила холодная тишина. У Виндиша стали холодными глаза. Показалось, что сейчас ночь разломится и над деревней вспыхнет слепящий свет. Он оставался в прихожей, зная, что если бы не вошел в дом, то увидел бы за огородами скудный конец всех вещей и конец самого себя.

За дверью Виндиш слышал настырные равномерные стоны жены. Будто стучит швейная машинка.

Он рванул дверь и включил свет. Ноги жены стояли на простыне и походили на распахнутые оконные створки. На свету было видно, как они дергаются. Глаза она выпучила. Свет их не ослепил, только взгляд застыл неподвижно.

Наклонившись, Виндиш расшнуровывал ботинки. Снизу из-за руки он глядел на ее бедра. Смотрел, как жена вытаскивала из волос покрытый слизью палец. Она не могла сообразить, куда девать руку с этим пальцем, и положила себе на голый живот. Виндиш сказал, разглядывая свои ботинки: «Вот оно что. Вот как, уважаемая, обстоит с мочевым пузырем». Жена переложила руку на лицо. Ноги она, опустив, подвинула к самому краю постели. И стискивала их все сильнее, пока Виндиш не увидел одну единственную ногу с двумя ступнями.