Человек, увидевший мир - [51]

Власти отдали распоряжение выслать меня из Японии, я был схвачен полицейскими и под конвоем препровожден на пароход "Ходзан-мару", уходивший во Владивосток.

Только двое – корреспондент "Асахи симбун" и преподаватель коммерческой школы (переводивший с русского в полиции порта Цуруга) – пришли проститься со мной. Они все время были рядом, сочувствовали мне, а когда я заговаривал о случившемся, с тревогой останавливали меня: "Осторожнее! Полицейский услышит". Я умолкал. Но они, наверно, и без слов понимали мое безграничное отчаяние. Корреспондент "Асахи симбун" и преподаватель позаботились о моих вещах и проводили меня в помещение третьего класса. Но там было нечем дышать, и мы в сопровождении полицейского, не спускавшего с нас глаз, снова поднялись на палубу. Я все еще ждал своих друзей, надеялся, что хоть кто-нибудь приедет проститься. Но все мои ожидания были тщетны – никто не появился…

Но вот уже отдана команда: "Провожающим покинуть судно!" Журналист и преподаватель в последний раз крепко пожали мне руку, и это пожатие было для меня словно прощальный привет от друзей, с которыми мне так и не довелось увидеться… Резко прозвучал третий свисток. Еще немного – и "Ходзан-мару" выйдет в широкие морские просторы, навстречу свободе. Но меня не радовала эта свобода. Стоя у поручней, я до последней минуты все ждал, что кто-нибудь приедет со мной проститься. Но напрасно… Никто так и не приехал. Быть может, они не смогли, а, быть может, решили, что не стоит… Я с трудом сдерживал слезы.

Когда-то Япония казалась мне чужой и далекой. Но после стольких лет, проведенных там, она стала мне почти такой же близкой, как Россия. И вот сегодня меня выслали из этой страны…

Нет, я не плакал, только в горле застрял сухой комок. Голова слегка кружилась.

Полицейский, сопровождавший меня до Владивостока, помог мне добраться до моего места в третьем классе. Я чувствовал такую страшную опустошенность, словно там, в этой туманной, постепенно скрывающейся вдали Японии, оставалась моя душа. Совершенно измученный, я улегся в постель, хотя было часов пять вечера. Я даже не знаю, уснул ли я тогда или потерял сознание. Помню только, что в этом забытьи мной владело лишь одно единственное желание – никогда больше не проснуться…" (1).

Сон вернул Ерошенко в прошлое, туда, где ему хотелось бы быть сейчас больше всего – в маленький дом у дороги, недалеко от женской школы Аояма, где жила Камитика Итико. Он был у нее недавно – всего за три дня до ареста. Она лежала в постели: не успела еще поправиться после родов. Камитика показала ему дочь. Ерошенко провел пальцами по головке новорожденной, а девочка схватила его за палец.

– Вот видишь, – сказал он весело, – малышка сразу догадалась, что я тебя люблю. Как ты назвала девочку?

– У нее еще нет имени.

– Прошу, назови ее Ниной, – сказал он и звонко рассмеялся. Этим, милым его сердцу именем, называл он и свою Камитика.

Тут Ерошенко почувствовал, что кто-то схватил его я трясет за плечи.

Полиция? Неужели они пришли и сюда, в дом Камитика? Василий проснулся и вспомнил, что арестован и лежит в помещении третьего класса "Ходзан-мару". А за плечи его тряс какой-то незнакомый человек.

– Странный ты какой-то: то смеешься во сне, а то плачешь, разговариваешь, спать не даешь.

– А ты кто будешь?

– Чижинский моя фамилия. Рабочий я. Возвращаюсь из Америки домой, в Россию.

Они познакомились.

Окончательно проснувшись, Ерошенко услышал голоса людей. Они говорили о нем. "Наверное, агитировал рабочих устраивать забастовки… А, может быть, готовил большевистскую революцию?" – долетали до Ерошенко отдельные фразы. Он поднялся, сел на койке. Все, словно только того и ждали, заговорили в один голос:

– Скажи, что за дела творил ты в Японии? За что тебя выслали?

– Да нет, – отвечал Ерошенко, – ничего особенного я не совершил. Те, кто меня выслал, просто сделали глупость.

Но пассажиры третьего класса не верили ему, считая, что он просто скромничает. Что ему оставалось делать? Смущаясь, Ерошенко стал рассказывать о своей жизни в Японии.

…Некоторым из рабочих, возвращавшимся из Америки на "Ходзан-мару", пришлось по нескольку раз сидеть в американских тюрьмах, а один даже отбыл пять лет на каторге.

Сдружившись с рабочими за время пути от Цуруга до Владивостока, Ерошенко часто доставал свою гитару и пел им революционные песни. "Старики Катковы, – писал В. Ерошенко, – полюбили меня словно родного сына, а с молодым рабочим Чижинским мы стали как братья. Другие же относились ко мне с таким искренним уважением, что я порой чувствовал себя неловко".

(1) Этот очерк был написан в Харбине в сентябре 1921 г. Любопытен подзаголовок, данный редакцией журнала "Кайдзо": "Под красным флагом. Путевые заметки в изгнании". И хотя во время пребывания Ерошенко в Приморье там развевались трехцветные флаги белогвардейцев, подзаголовок как бы говорил о социалистических устремлениях автора очерка и о его желании скорее оказаться в Советской России.

В бухте Золотой Рог

Шестого июня 1921 года в восемь часов утра Ерошенко разбудили голоса:

– Владивосток! Владивосток!

Все высыпали на палубу. Одни были возбуждены, другие встревожены.