Человек сидящий - [52]
Серега выслушал меня очень серьезно. Предложил сделать рисунок на ткани, чтобы имитировать пергамент. Пообещал найти подходящую материю. Пообещал подобрать краску. Пообещал продумать, как это красиво по-китайски повесить, чтобы не было рамки, а был бамбук сверху и снизу — имитация свитка. Убедил, понравился, и я понял, что ошибался в этом профессионале. Мне было стыдно за свои нехорошие мысли.
— Три банки тушенки, пять пачек сигарет и сахару сколько не жалко, — ответил он на мой вопрос о стоимости картины.
Мне было не жалко, и я выдал все, включая бонус — пачку сахара.
Сергей, как я его стал называть после этого, ушел в творческое раздумье и поиски расходных материалов.
Ткань, как и обещал, он подобрал через неделю. Так он мне сказал, видеть процесс я не мог, работа велась на промзоне, в закутке столярного цеха, выделенного для художников и резчиков.
Я ждал. Потом он нашел желтую краску и подготовил холст.
С красной краской возникла проблема.
— Мне пришлось отдать за нее сигарет и макароны, я же знал, ты отдашь, — рассказал мне Сергей. Он стеснялся говорить об этом.
Я был благодарен за доверие и компенсировал расходы.
А потом он чудом сумел найти бамбуковое удилище и сделал из него верх и низ свитка. Ушло на это около двух месяцев. Сложнее всего было с бамбуком, но дело стоило того.
За бамбук ему пришлось отдать блок сигарет — десять пачек, последних своих.
Так мы начали дружить, он удивлял меня все больше и больше.
Сигареты я ему отдал через пару дней, когда смог купить, в колонии это непросто. Сергею нечего было курить, но он ни разу меня не упрекнул.
Он не получал передач, чтобы не напрягать семью. Мы иногда говорили вечерами, он рассказывал о своем поселке под Рязанью, это было красиво: сосны и речка. Жена и дочь ждали его. Я угощал его чаем и бутербродами, Сергей интеллигентно стеснялся, приходилось настаивать.
Я помог ему написать ходатайство об условно-досрочном освобождении, это была вторая его попытка, а сидел он уже четыре года. Получилось. Оставалось десять дней до его выхода, нужно было дождаться вступления постановления суда в силу. Все свободное время Сергей трудился над моим заказом и, хоть его и завалили работой напоследок, закончил его накануне освобождения.
Вечером он принес мне картину.
Иероглифы следовало написать вертикально. Первые два получились именно так. Для третьего иероглифа места под вторым не хватило, и Сергей нарисовал его рядом со вторым. И сделал чуть меньше. Примерно на треть. Я пригляделся к шедевру и картинке, что служила образцом. Общего было мало. Сергей изобразил какие-то другие иероглифы. Скорее всего, несуществующие. Бамбук оказался не бамбуком, а слегка залакированной веткой сосны с очищенной, к чести мастера, корой. Но ткань была закрашена хорошо и напоминала пергамент. К ткани у меня претензий не возникло. И только к ней.
Сам мастер смотрел на меня своими голубыми глазами и улыбался. Я начал понимать.
— Сергей, ты же завтра уходишь? Ты вот это мне оставишь? — спросил я.
— Да, отлично же вышло, — улыбка Сергея стала еще шире.
— Ты меня разводил три месяца почти, выходит?
— Да, — честно ответил он, — но ты не расстраивайся. Я мог больше тебя развести, но не стал, ты мне нравишься.
— А если я тебя сейчас сломаю? — начал злиться я.
— Не будешь, ты умный. Мне завтра выходить, а ты в ШИЗО не хочешь. Короче, Лех, пойду я. Ты тут давай, не будь лохом.
И вышел. На всякий случай вечером и утром он меня старался обходить. Но он мог этого и не делать: за уроки всегда надо платить, и я даже был немного благодарен ему.
Он ушел в полдень.
Вечером я решил все-таки повесить произведение Сереги на стену. Как память: не будь лохом. Но передумал. Вдруг то, что написано, действительно иероглифы и означают они что-то запрещенное, а кто-то из очередных шмонающих изучает китайский и прочтет их. От зоны можно всего ждать. А если не ждешь всего, ты — лох.
Безопасное место
Мужчине напротив около тридцати. Дмитрий, из Москвы. Их только привели после распределения с карантина, он возбужден, ему страшно. Я привычно задаю вопросы, их надо задать, о том, все ли у него ровно, не отделенный ли он, хотя уже знаю, что нет, провожу по бараку, показываю туалет, выделяю ему ящик для продуктов в пищевке — комнате, где сидельцы едят. Дневальный приносит ему из штаба распечатанные на цветном принтере нагрудные бирки, объясняет, как их правильно пришить, обклеить скотчем — так, чтобы бирка не промокала и ее можно было легко снять на время, пока стирается куртка, арестантский лепень. Заменить испорченные бирки сложно, через отдельные разрешения, это объясняем каждому.
На все это уходит около часа, их пятеро — новичков, пряников. Остальные меня не беспокоят. Этот — тревожный.
Вечером, перед отбоем, я зову его к себе. Руки его ищут опоры, он их не контролирует.
— В чем твоя боль? — спрашиваю я, времени на долгие беседы нет.
Он сначала осторожно, а потом срываясь на осаживаемый мной крик, рассказывает. Родители — преподаватели большого вуза, отец — профессор, потомственные москвичи. Он тоже окончил университет, юрист, но ничего не понимает в этом, не работал по специальности, друг семьи пристроил директором ООО, потом другого.
