Человек с того света - [4]

У ног шаха Омара франки сложили привезенные ими от короля богатейшие подарки. А маркиз де Марфон зачитал фирман своего монарха о награждении персидского брата, помазанного как и он богом на престол, высшим орденом Франции «Золотой лев».

Вместе с французами Шираз направлял в Париж ответную миссию во главе с везирем Осман ханом. В персидской посольской свите находился и логман Хаджи Исмаил, осыпанный милостями шаха и двора за проявленное мужество и благородство, достойное Персии и правоверного мусульманина.

В Париже логман Хаджи Исмаил втайне принял христианскую веру, как и Мария в Ширазе—магометанскую. В католическом соборе логмана нарекли Леоном де Персоном, а Марию в Ширазской мечети — Мединой ханум. Они венчались по двум обрядам…

Логман Хаджи Исмаил, с согласия везиря Осман хана, которого попросил сам король Франции, остался в Париже еще на несколько месяцев… А когда они с Марией вернулись, двор встретил логмана с явной отчужденностью.

В нём все так же нуждались. Все так же обращались за помощью. Но всё чаще и чаще логман ловил на себе подозрительные взгляды особой монаршьей охраны. Шах перестал приглашать Хаджи Исмаила к себе на философские беседы к застольям…

Причину этого охлаждения, чреватого нежелательными последствиями, объяснил Хаджи Исмаилу его дядя Ахмед-ага.

— Сынок, пойми меня правильно… — заговорщически, оглядываясь по сторонам, шептал он. — На тебя, по злому навету, смотрят как на лазутчика… Будь осторожен…

А через несколько дней логмана неожиданно вызвал к себе шах Омар. Монарх встретил врача с подчеркнутой вежливостью. Без той привычной логману теплоты, свидетельствующей о дружеском расположении шаха.

— Логман, нам стало известно, что ты позволил себе грубо нарушить шариат… — вымолвил он.

— В чём это выразилось, Ваше Величество? — осторожно спрашивает Хаджи Исмаил.

— Ты взял в жёны кафирку… Уважаемое нами духовенство в гневе, — тяжело, исподлобья буравит его шах.

— Государь! Шейх может подтвердить вам, что жена моя, Медина ханум, вошла в лоно нашей веры. Она строго соблюдает её законы…

Шах с ленивой небрежностью приподнимает руку. Хаджи Исмаил умолкает.

— Мы решили так, логман, — шах делает паузу. — Учитывая наше доброе отношение к тебе, твои заслуги перед нами, мы, дабы не возбуждать недовольства духовенства и правоверных, решили направить тебя на некоторое время к нашему двоюродному брату — шекинскому хану Джумшуду…

На этом аудиенция закончилась.

…Джумшуд хан относился к нему с подчеркнутой неприязнью. Старался при всяком удобном случае уязвить и унизить. Но от этого не уменьшался поток больных к логману. Наслышанные о его чудодейственном врачевании, люди шли отовсюду. Лечил он и шекинскую знать, чутко державшую нос по ветру. Как и их хозяин, они не выказывали ему особого расположения, хотя почти все, как впрочем и сам хан, обязаны были ему своим здоровьем и здоровьем своих близких.

Неуютно чувствовал себя в Шеки Хаджи Исмаил. Его донимали нехорошие предчувствия. Изводили до тошноты. Анализируя свое состояние, логман относил его к тому общеизвестному чувству, которое рождается вместе с человеком и которое так или иначе снедает каждого из живущих неземной тоской. Терзает вопросом: кто я, откуда и куда денусь?.. И что такое вообще жизнь?..

Вся жизнь, думал он, состоит из смутного ожидания Чего-то. Чего-то, что он в глубине души знал, но как ни старался добраться до него пытливой мыслью своею — не мог. Он карабкался к нему, надрывая сердце. В кровь раздирая себя, втискиваясь в лаз бездонного колодца души своей, так схожей с таинственным и непостижимым мирозданием… Порой казалось, еще одно усилие и коснется он рукой того заветного, и вспыхнет в нём озарение. И снова — ничего, пусто. По-прежнему непроницаемая, по-жуткому тоскливая и властно манящая к себе мгла…

«Как тускло светит разум в потёмках души человеческой», — сетовал логман и в изнеможении, исторгая глубокий, мучительный стон, взывал: «О, Аллах! Озари раба твоего! Вразуми!..»

…С чувством чего-то непреложного и рокового, противного всему его существу, отходил он ко сну. И сейчас, холодящие персты этого Таинственного и потому страшного, пробегали по сердцу. Логмана пробирал озноб. Нет, то была не лихорадка болезненной немочи. Он бы её распознал. Дрожь шла изнутри. И горячие руки Медины, обхватившие его, не согревали Хаджи Исмаила. Он зарылся лицом в её волосы. Боже, как пахли они горным снегом!

— Успокойся, Медина, — ласково сказал он. — Всё в порядке. Тебе что-то приснилось.

— Не пущу, — упрямо, не слушая его, повторила она.

— Меня никто и никуда не забирает, — деревянно засмеялся он.

И тут тишину ночи раздробил топот конских копыт, гиканье, свист, ругань. «Как в детстве», — подумалось Исмаилу…

Ворота его дома сотряслись от обрушившихся на них ударов.

В спальню вбежала перепуганная Фатма.

— Хозяин! У ворот ханский юзбаши![6] Требует, чтобы ты вышел.

— Передай — сейчас выйду.

— Не пущу! — виснет на нем жена.

Он снова вдохнул снежного запаха ее волос и мягко сказал:

— Мы все ходим под Аллахом, дорогая. Всё будет хорошо. Нас никто и никогда не разлучит. Нам вечно жить с тобой: Мария перед Христом и Медина — перед Мухаммедом. Ты будешь всегда моя…