Человек с синдромом дна - [27]

Какой там Гедерлинк!..

Если подарить Колобку поэтическое имя, то именно это — Велимир Хлебников.

Плюс хлебниковское мудреное словоблудие — словоблудие — словобытие. Словообразование — могучее и хитрое, дабы насмерть выучить тех, кто живет одномерностью смыслов.

Гений его богатырский и блаженный.

Колобок величаво бездушен, хвастливо дразнит хищников, прямо перед похотью раскрытой пасти. Для них он неПАСТИжим. Это скоморошничанье, игры со смертью, вглядывание в бездну, это поэзия. Колобок — отрубленная голова Велимира Хлебникова. Всему Голова.

Три Поэта Колобка Бодлер

Шалтай-Болтай — персонификация Шарля Бодлера. А «Цветы зла» в Стране Чудес — это королевские розы, которые подобострастные садовники перекрашивают, повинуясь прихотям Королевы. Хищные васильки готического рабства.

Теперь «Цветы зла» звучит пошловато. Зло — свойства Демиурга, либо человека, длящего демиургическую явь.

«Цветы зла» — это декаданс. А декаданс — это предчувствие ада. А над ним детская надежда на то, что ада нет.

Быть может, опиумно-воздушная мятежная душа Шарля Бодлера, вся его гениальность, сосредоточилась в детском стишке про Шалтая-Болтая, в конце которого Бодлер (он же Шалтай-Болтай) падает не только как бунтовщик, но и как подлинный Проклятый Поэт. Падает, разбивается насмерть. Шалтай-Болтай падает для смеху. Бодлер не смешит. Он пугает. Так же как и смех пугает Бодлера. Он — последовательный эстет, а не Клоун.

И смерть всегда готова поддержать его в падении.

Критиковать гения — занятие неблагодарное. И здесь я не буду уподобляться Сартру, написавшему о Бодлере нечто в высшей степени отвратительное. Сартр выступает как моралист и метафизический предатель.

Три поэта Колобка Крученых

Второй поэт Колобка — Крученых. Он ловко скручен, разухабисто. Поэтому Крученых, а не Крученый. Круче иных. Звучный ловкач… Курчавые завитки рифм… Нахальный сочинитель мучительных форм. Курехин без музыки.

В нем предельная гениальность авангардиста, когда форма — и есть содержание. И она возникает с той естественностью, которой порой лишена сама жизнь.

Крученых стекает медом густого безумия по усам сюрреалистического Мюнхаузена Хаоса. Он — стервенеющее богоощущение.

Он — То, Пропащее Точное. То, непопавшее в Рот.

Он — заратустрица, пролезшая в щель веков, в Будущее.

Бурлящее Дыр Бул Щел.

Три поэта Колобка Крученых против Пушкина

…однажды Колобок докатился до Лукоморья…

Куча хищников урчит вокруг. Но не только хищники в русских сказках бывают небезопасны. Странные тревожные звери есть, например, у Александра Сергеевича Пушкина.

Сам Пушкин — холуй, распинающийся и лакействующий перед Царем. Пушкин, поддерживающий декабристов, предал восстание, завидев некоего Зайца. Может быть, отсюда его страсть к демонизации зверюшек, к цирковым выходкам, в духе сатаниста Куклачева?

А декабристы — так, понты современности. Дух, как водится, времени, поэт ловил. Александр Сергеевич безропотно принял власть и Царя и Демиурга. Он — пособник обоих, изощренно и тонко воспевающий рабства прелести.

Вернемся к странным зверям. Так Кот, что по жизни гуляет сам по себе, живет у поэта в некоем сказочном Лукоморье.

Лукоморье — лесной хохломской Холокост, рай для безумного садо-толкиениста. А на первый взгляд, Лукоморье — идеальное пространство. Там вечное лето («дуб зеленый»), богатство («золотая цепь»). Оно престижно, и при этом доступно (демократично). Об этом свидетельствует эклектичное обилие находящихся там персонажей — Леший, Яга (элита), и плебс, безымянный, как народ вообще. На последних указывают только следы. Следы эти — абстракция, как и все представления-обобщения власти (элиты) о народе. (Например, «народ не так глуп».)

Но если народ в России всегда «русский» или вражеский (для контраста) — чужеземцы, фашисты, гастарбайтеры, то звери в Лукоморье «невиданные». Какие неведомые дорожки делил поэт с няней вьюжными зимними вечерами?..

(«Кокаина серебряной посыпью

Все дорожки-пути замело»)

Быть может, «невиданные звери» — лишь галлюцинация? Но, скорее, они придуманы для привлечения туристов. И Пушкин здесь — этакий плутоватый турагент. И дальше с цыганской навязчивостью, наглейшее: «Там чудеса…» Известно, что чудеса — развод, гибрид из шарлатанства и православия. Так что же это за Лукоморье? Русская лоховская хохлома. Колыма с комфортом?

Может, таким привиделось поэту будущее — «современный мир»? Недаром, представляя Лукоморье визуально, видишь что-то дебиловато-диснеевское.

Вернемся к Коту. Кем он посажен на цепь? Демиургом? Новой властью? Опричниками? Сатанистом Куклачевым? Неизвестно. Все элементы насилия умело опущены автором.

Кот, безусловно, — трагическая фигура. Но… Пушкин предлагает нам лишь расслабленную благостность, будто бы Кот кайфует от собственного рабства. «И днем и ночью Кот ученый все ходит по цепи кругом». Он не рвется, не мяучит, не ропщет на судьбу. Напротив, «идет направо — песнь заводит. Налево — сказки говорит». Кот сей являет собой дурной глубинный архетип русского народа.

Это бесконечное хождение «налево-направо» (хотя мы понимаем его ТОЛЬКО как Хождение Кругом, точней, По-Кругу, еще точней, По Замкнутому Кругу) говорит о полной политической исчерпанности мира Лукоморья, о тотальном кризисе идеологий.