Человек с луны - [10]

—  Вот, — сказал он и привлёк поближе одного из папуасов. — Видишь, какая рана? Плохая рана. Чёрная рана. В ране мухи. Этим я вынимаю мух. В ране бывают колючки. Тогда я этим вынимаю колючки.

И Туй гордо посмотрел на Маклая.

Но Маклай уже не слушал его. Он внимательно осматривал страшную, гноящуюся рану папуаса. Под коленом была опухоль. Маклай легонько надавил её. Папуас скрипнул зубами и задрожал.

—  Ульсон! — крикнул Маклай. — Дайте мне карболовой воды и бинтов. 

     —  Ты хочешь ему сделать новую кожу? — спросил Туй. — Новая кожа — это хорошо. Ауэ!

Маклай промыл рану и перевязал её марлей.

—  У кого ещё есть раны? — спросил он.

Один из папуасов подтолкнул вперёд своего сына. Мальчик упирался и отворачивался от Маклая. Ноги, искусанные насекомыми и исцарапанные о колючки, сочились гноем и кровью.

Мальчик закатывал глаза и жалобно хныкал.

Маклай потрепал его по голове и сунул ему в рот карамельку, случайно завалявшуюся у него в кармане. Жёлтенькая бумажка с надписью: «Лимонная. Жорж Борман» — слетела с крыльца и, покружившись, сёла на ветку куста. Мальчик сосал карамельку и следил за полётом бумажки, похожей на бабочку. Он успокоился. Забинтованным ногам сразу стало легче. Мальчик потянул отца за руку и улыбнулся. Отец громко засмеялся. Он положил руку на плечо Маклая и приблизил своё лицо вплотную к его лицу.

—  Ауэ! Ауэ! — выкрикивал он. — Человек с луны делает хорошо! Человек с луны — хороший человек.

—  Ауэ! Ауэ! — вторили ему и другие папуасы. Отец мальчика оглянулся вокруг. Потом вдруг

решительным жестом он снял с шеи ожерелье и быстро надел его на шею Маклаю.

Одобрительный гул прокатился по толпе папуасов.

—  Поздравляю, — сказал сзади Ульсон. — Вот теперь и вы вроде папуаса.

Но Маклай не смеялся. Он смотрел в глаза папуаса и чувствовал, что смотрит в глаза друга. 

ЛИХОРАДКА

Маклай зажёг лампу. Струйка копоти потянулась вверх над маленьким красным язычком. Стекло шаталось из стороны в сторону и не попадало в гнездо горелки.

Маклай недовольно положил стекло на стол и вытянул руку вперёд. Рука дрожала крупной непрерывной дрожью. Маклаю казалось, что она просто прыгает.

—  Из-за этой лихорадки скоро ничего нельзя будет делать, — сердито проворчал Маклай. — А ну-ка, без глупостей! — Он снова взял стекло. — Да не дрожи же так! — скомандовал он сам себе. — Стекло должно быть надето, и я его надену.

И стекло, звякнув, стало на место. Огонёк сразу сделался ровным и спокойным, и ночь — ещё чернее.

Тёмные деревья как будто придвинулись к хижине.

Они положили свой ветки, как руки, на перила крыльца и заглянули на крохотную веранду.

«Ты всё ещё не сдаёшься? — как будто спросили они. — Ты всё ещё борешься?»

—  Ерунда! — опять пробормотал Маклай. — Лезет всякая ерунда в голову. Кажется, уже с деревьями начинаю разговаривать. Хорошая порция хинина — это будет куда полезней.

Маклай взял лампу и вошёл в хижину. Лицом к стене на постели лежал больной Ульсон. Бой что-то выкрикивал в лихорадочном бреду. Маклай намочил в ведре тряпку и положил её на лоб полинезийцу.

—  Проклятая страна, проклятая страна! — говорил торопливо Ульсон, приподнимаясь на постели. — Я хочу в Мальме. Отпустите меня в Мальме. Я не хочу больше болеть лихорадкой. Я не хочу смотреть,  как умирает Бой. Бой непременно умрёт! Разве вы не видите? Тогда нас останется только двое. И нас тогда непременно съедят папуасы. Я не хочу, чтобы меня съели папуасы.

—  Ульсон, возьмите себя в руки, — тихо проговорил Маклай. — Я знаю, что вы больны, но человек должен справляться и с болезнью. Хотите пить?

— Я не хочу этой тёплой жижи. Дайте мне холодной воды. Я хочу холодной воды. Имеет же право больной человек выпить настоящей холодной воды!

—  Я сейчас принесу из ручья. Смотрите, чтобы Бой не сбросил примочки с головы. Ему очень плохо.

—  Он умрёт. Я же говорю, что он умрёт. И мы тоже все умрём и пойдём к чертям. 

   — Лежите смирно, Ульсон. Завтра вы проснётесь, и вам самому будет стыдно за ваше малодушие. И не кричите так громко. Рядом с вами тоже больной. Не забывайте этого.

У РУЧЬЯ

Маклай берёт ведро и идёт к ручью. Он знает, что ручей недалеко, даже с крыльца слышен его шум и плеск, но сегодня путь к ручью кажется Маклаю бесконечным.

Ноги подгибаются сами. Пустое ведро кажется пудовой тяжестью.

Только бы не упасть!

Вода со звоном наполняет опрокинутое ведро. Лейся, вода, лейся!

Маклай садится на камень и переводит дыхание. В ушах шумит от принятой хины, но кажется, что это не в ушах, что это грозно шумит лес, воет море, рычат горы.

«Что ты вздумал здесь делать один, маленький человечек? — говорят они. — Уходи, уходи, пока ты ещё жив. Завтра же садись в свою лодку, бери вёсла, греби, плыви, выплывай на дорогу кораблей, жди— тебя там подберут, тебя спасут. Тебя надо спасать, маленький человечек, понимаешь ли ты это? Твой Бой умирает, ты это видишь. Что ты будешь делать один, больной, с больным Ульсоном? Папуасы не простят тебе твоей слабости. Они нападут на тебя — пусть не эти, не из Горенду, которые уже привыкли к тебе, — но другие, чужие. Они сожгут твой домишко, перебьют тебе камнями руки, и ноги, они свяжут тебя лианой, как связывают своих полосатых свиней, они съедят тебя, маленький человечек… Съедят твоё сердце, чтобы стать такими храбрыми, как ты; твой  мозг, чтобы стать такими же мудрыми. На берегу зажгут костёр. И все будут плясать и дудеть в дудки и бить в барабаны».