Человек с горы - [6]

Налили еще, но уже спокойно, без порывов жажды, и выпили не спеша.

Старик улыбнулся, чему-то покачал головой. Пелифанов заметил.

– Что, дедушка Иван, усмехаешься? Вроде осуждаешь, – сказал электрик, откусывая от сухаря.

– А чего мне, сынок, вас осуждать? – ответил Иван Степанович. Помолчал и значительно-тихо произнес: – Вы сами себя осудили.

– Не понял! То есть как же так – присудили?

Григорий непонимающе смотрел на старика и электрика и косился на бутылку, как бы побаиваясь, что она может исчезнуть.

Иван Степанович не спешил с ответом, разворошил в топке алые головни, полюбовался на метавшийся огонь, с неохотой перевел взгляд на захмелевшего, раскрасневшегося Пелифанова и спросил:

– Совсем не догадываешься? Ежели подумать?

– Гришка, может, ты догадался?

Пелифанов толкнул скотника плечом, но тот не ожидал – упал с топчана и в первое мгновение, быть может, подумал, что посягнули на бутылку. Крепко сжал ее в клешнятой загорелой руке и кивнул головой на стакан:

– Выпьем?

Но Пелифанов досадливо отставил стакан подальше:

– Ну, тебя! Дай с дедом поумничать. – Беспричинно засмеялся, но замолчал и прищурился на старика: – Ты, дед Иван, голову не морочь: как я себя мог присудить?

– Хм, – усмехнулся Сухотин, – молодой, а сообразиловка не фурычит, что ли. Пьешь – вот и присудил себя, что тут неясного? Зверь не пьет, дерево не пьет – чисто и ясно живут. Вон, гляди на корову: ежели пила бы горькую, какое молоко ты брал бы от них, милок? Не молоко – а гадость! А ежели яблонька пила бы – какое яблочко ты срывал бы? Поганое! Так-то! По естественному закону живут корова и яблоня, а потому и радуемся мы их молоку и плодам. А что пьяный человек? Какой плод от него? Вот и выходит, добрый человек, что присудил ты себя к нерадостному плоду. И тебе от него худо, и людям, что рядом с тобой, не радостно. Так-то!

– Н-да, старина, рассудил ты, – посмеялся Иван, но не сердито и не зло. Задумался, помолчал. – Слушаешь тебя – умно сказано, а как копнешь твои мысли – глупость видишь. Что же ты, старый, сравнил человека с коровой и деревом? Нехорошо. Обидно! С коровой нас рядом поставил. Григорий, тебе обидно?

Скотник издал неясный звук и, кажется, не понимая разговора, смотрел на стакан. Ему хотелось еще выпить. Пелифанов досадливо махнул рукой на Григория и обратился к Сухотину:

– Что же, дед, выходит, по-твоему, мы, люди, не выше коровы и дерева?

– Кто выше, а кто, милок, и ниже.

– Вот как! Я, к примеру, как – выше или ниже?

– А зачем мне тебе напрямую отвечать? Сам ответь: дай корове водки -вот тебе и ответ будет.

– Глупый ты, старик, глупый, как вот эти коровы, – вспыхнул и с вызовом посмотрел на Сухотина электрик. – Человека сравниваешь с коровой! Че-ло-ве-ка! Не зря, поди, ты не люб нам: не уважаешь че-ло-ве-ка!

– Врешь! – привстал старик и сверху посмотрел на электрика. – Уважаю, но не того, паря, которого и с коровой жалко сравнить.

– Битый ты, дед Иван, – сказал Пелифанов, – и если я тебе вдарю -совсем загнешься. Живи! Но не мешай нам жить. Понял?

Пелифанов выглядел грозным, но старик уже давно никого не боялся: ему в жизни так часто доставалось, что притупился в нем или умер – раньше старика – страх.

– Понял, – ответил он тихо и, казалось, равнодушно.

– Ты, дед, как-то хитро сказал – будто другое понял.

– И то понял, и другое, мил человек, понял.

– Хм, чего это другое?

– А то, сынок, что с коровами мне, поди, лучше будет, чем с тобой. Пойду к ним спать. Бывайте!

– Ишь ты! Не, точно, Гришка, я сказал, что не зазря деда Ивана всю жизнь колошматили: было и есть за что. Наливай! Вмажем, да на боковую завалимся.

Так и сделали – выпили и спать легли.

Старик ближе к коровам приткнулся: "Худо мне рядом с людями, с такими. Не понимают и не принимают они меня, не понимаю и не принимаю сердцем я их".

Вспомнил свою гору, избу и собаку Полкана, который, наверное, волнуется – куда же хозяин запропастился? Вспомнил старик, и отхлынула от сердца горечь, посветлело в душе, будто посреди ночи взошло для него солнце. В стойлах, загонах сопели коровы, косили перламутровые глаза на незнакомого человека, который шептал им:

– Что, коровушки, не спится? Какие думы вас беспокоят? Наверное, вспоминаются летние пастбища да травы. И меня, родимые, тревожат мысли: как так вышло, что люди невзлюбили меня. Знаю – упрямый я! Жил бы себе как все -поди, сказали бы вы, ежели говорить умели бы. Вот ведь какая штука – не могу жить как все. Не могу и не хочу, так-то!

Коровы жевали сено, мотали своими большими головами и сочувственно-влажно смотрели в глаза старика, будто понимали его.

Ему хотелось скорее попасть к жене, Ольге Федоровне; страшно болела голова, а до дома добираться километра два.

Иван Степанович, испугавшись и вздрогнув, проснулся от крика: Екатерина Пелифанова, наконец, к утру нашла своего пропавшего мужа.

– Ах, ты, чертополох! Чтоб ты лопнул от водки, ирод! Дрыхнешь? Нажрался? И в ус не дуешь? Я, как дура набитая, убиваюсь по всему Новопашенному разыскиваю, а он спит. Думала, не замерз ли где в снегу… а он, кровопивец… последние деньги пропивает… семья живет впроголодь… -кричала, заводясь, женщина, пятнисто-красная, со сбившимся на плечи платком, и больно тыкала граблями в бока и живот неохотно сползавшего с нагретого сена мужа.