Человек с двойным дном - [70]

Говорят, Хемингуэй тоже кое в чем еврей,

А генерал Пын Ден Хуэй —

Просто в сущности еврей.

Евреи все, евреи, кругом одни евреи.

Но когда антисемитизм становится оружием в руках тоталитарного государства, евреям приходится туго. В 1949 году моего отца сняли с должности главного инженера Туркменнефти, так как в условиях ожесточенной борьбы с космополитами иудей не имел права занимать столь заметное место. Переехали в Уфу, где в течение четырех лет (то-есть, до смерти Сталина) его опускали все ниже и ниже по ступенька служебной лестницы. Он тяжело переживал несправедливость, невозможность посвятить себя любимой работе. Мне, мечтавшему о Литературном институте или историческом факультете Московского университета, пришлось срочно приналечь на постылую математику, чтобы попасть в Нефтяной институт. В МГУ и Литинститут евреев не брали.

Как уже писалось выше, меня специально воспитывали в полном неведении, незнания кафкианской советской жизни. Поэтому я не понимал того, что происходит, не верил в причастность советской власти к антисемитской кампании. И когда в разгар крикливых выступлений против «убийц в белых халатах» у нас на курсе произошло столкновение с группой антисемитов, я, сам того не ведая, ходил по лезвию ножа. Еще бы три-четыре недели прожил Иосиф Виссарионович, и, думаю, не миновать мы нам ГУЛАГа.

История вкратце такова. Комсорг группы Инна Федосеева собирает после каникул 1953 года комсомольское собрание. На нем почему-то — член институтского бюро. Федосеева зачитывает полученное ею анонимное письмо: комсорг забыла, что она русская. Дружит с евреями. Одумайся, пока не поздно, не то расправимся. А в заключение четыре стихотворных строчки, антисемитских и, конечно, хулиганских. Бесконечно длилось собрание. Анонимы не признавались. Наконец поднимается член факультетского бюро Зоя Руднева и грозно глядит в мою сторону:

— Федосеева, неужели ты не чувствуешь, что эта бумажка состряпана сионистскими провокаторами? Кто у нас поэт? Глезер. — И тычет в меня негодующим перстом.

Не успел я среагировать на неожиданный выпад, как вскочил мой приятель Коля Мазуров:

— Зоечка, а не ты ли, часом, письмо сочиняла? Тоже ведь стишки пописываешь!

Руднева покраснела и молча села. А через несколько минут одна из студенток закричала:

— Они, они написали! Я сама слышала, как шепчутся!

Выяснилось: авторы анонимки — командная верхушка: комсомольский вожак Руднева, староста группы и их окружение. Решение собрания было единодушным: за подлое письмо, угрозы в адрес Федосеевой и четырехчасовой обман товарищей исключить авторов из комсомола.

Спустя два дня факультетское бюро ограничилось вынесением им общественного порицания, то есть, мягко, по-родственному пожурило, а Федосеевой… дало строгий выговор за нарушение устава комсомола. Студенты запротестовали и выбрали пятерку, которой поручили добиваться выполнения принятого на собрании решения.

В нее вошел и я. Поначалу мы попытались отыскать правду в институтском бюро ВЛКСМ. Нас там и слушать не стали. Тогда неразумные правдоискатели надумали обратиться в райком партии. Это вызвало праведный гнев коммунистов института.

Требуют меня в кабинет декана факультета профессора Дунаева, приземистого мрачного человека с окладистой бородой и фанатичными глазами. Он оголтелый антисемит и неистовый борец с буржуазной псевдонаукой. Рядом с ним щуплый секретарь партийной организации.

— Вы понимаете, что собираетесь делать? — вкрадчиво спрашивает парторг.

— Мы устава не нарушаем.

— Да, по уставу можно жаловаться вышестоящей организации в обход нижестоящей (о, бедный русский язык!), но в истории комсомола такое случилось только один раз. И не забывайте, чем оно закончилось!

Известно, кровью оно закончилось, Ленинградское дело (тогда, правда, я об этом понятия не имел).

Парторг еще хочет сказать, но не успевает. Декан яростно бросается вперед. Изо рта у него чуть не вырывается пламя:

— Идите, Глезер! И помните — в нашей стране умеют наказывать виновных!

— Не только виновных, но и тех, кто их покрывает! — парирую и резко хлопаю дверью.

Никакого геройства в моем поведении не было. Это лишь сейчас ясно представляю, чем бы кончилось наше хождение в райком. Но Бог от беды избавил. Усатый батька кувыркнулся в черную пасть, и антисемитская кампания, грозившая перейти в черносотенные погромы, начала затухать. Они готовы были вот-вот разразиться.

К евреям приставали на улицах, издевались, избивали. Меня однажды выкинули на ходу из трамвая. В вагон влезли три здоровенных молодчика, которые принялись надсмехаться над беззащитной старушкой. Один из них почему-то обратился ко мне:

— Эй, парень, гляди, жидовка расселась! А мы, молодые русские, должны стоять!

— Сволочь! — не выдержал я, — и через мгновение распластался на мостовой. Хорошо, что на Крымском мосту трамвай двигался еле-еле. Я провожал его глазами, полными слез. Не от боли и не от страха, а от обиды: ведь вагон безмолвствовал хотя в нем находилось много народу, в том числе мужчин и даже офицеров (рядом-то Генеральный штаб армии!).

В те же дни трагикомическая история приключилась в коммунальной квартире на Фрунзенской набережной, где жила моя тетя, перенесшая расстрел мужа и лагеря — с дочерью и вторым мужем, архитектором, азербайджанцем, человеком глубоко культурным, но по-кавказски вспыльчивым. С ними соседствовала шумная супружеская пара: он водитель самосвала, она — толстая краснощекая домохозяйка. Едва моя двоюродная сестра или тетя появлялись на кухне, как поднимался визг: