Человек с двойным дном - [57]

— А у вас точно три жены было, — завистливо спросил Глезера предводитель фельетонистов. — И коллекция у вас есть?

Теперь Глезеру ничего не поможет. Аморальность доказана. Каждый нормальный фельетонист бросит в него камень. Все-таки три жены и одна коллекция! Ладно. Пускай три жены. А коллекция? Говорят, неплохой парень.

Вышло в советских издательствах восемь книжек переводных стихотворений. Но вдруг только прикрывается коллекцией, а коллекционирует жен? Чтобы отвлечь от преступного коллекционирования картин.

Жены были. Три. Не о чем и фельетон писать. Но опытного фельетониста это не смутит. Он насквозь видит.

И что Глезер думает, и что Глезеру в голову придет — фельетонист заранее знает.

И фельетонист рядится в тогу пророка и говорит: «Конечно, Глезер с большой выгодой для себя распродает картины, купленные по дешевке».

Но ведь Глезер за четыре года не продал ни одной картины! Так от особой хитрости. Провокация. Квартиру трехкомнатную купил, мебель кое-какую (два дивана и один шкаф), и новоселье устроил, двести с лишним гостей!

Рассказывают, что за одну изданную книгу — (из 8) он получил 3000 рублей. А если посчитать стихотворения в газетах и журналах? Хитрит. Это Глезер нарочно книги издавал, чтобы фактов для фельетона не было. Так и фельетонист хитер. Хитрому писателю зачем факты?

А жалко, что не пьет Глезер. Пьют же другие! О пьяницах и писать легче. Или, к примеру, женами бы торговал. Как бы остроумно было написать, что Глезер продал очередную жену, на вырученные деньги купил картину, которую потом пропил. Вот это факт!

Но опытный фельетонист может и без фактов. За то и деньги платят; а деньги, признавался фельетонист, не пахнут. Одним проникновенным словом добил Глезера. Лежит теперь Глезер с нервным расстройством. Не зря намекнул Руссовский: «То-то после выставки в клубе «Дружба» вас меньше печатать стали!».

«Мы, — говорит Руссовский, — фельетонисты. Народ серьезный. Захотим — и вовсе печатать вас не будут».

Нервная, тонкая душа у поэта. Легко ранимая. Вот уже и в больнице. По такой немаловажной причине я взялся за фельетон, первый раз в жизни, и, надеюсь, в последний.

Фельетонисту, конечно, премию теперь. За Глезера.

За меня Руссовский скоро премии не дождется. Я — художник, человек мастеровой, нервы у меня — канаты. Гастрит, правда, но воспаления не будет от фельетонов Руссовского. Пусть не надеется.

Но Глезера донял. Одними словами и выражениями. А дать бы фельетонисту ружье, он и стрелять начнет. Сначала, правда, в воздух. А потом и так, по движущимся мишеням.

Было время, в 30–40 годы вопросы русского искусства решали фельетонисты с оружием в руках. И порешили. Ни искусства, ни литературы. Одни фельетоны.

В 60-е годы первые ростки пошли во время оттепели, только фельетонисты тут как тут зелень, извините, поедают. Но стрелять пока стесняются. Вызывают, беседуют.

— Но ведь Марк Шагал… — заметил Глезер на прощанье.

— Шагал Марк? Кто это?

— Ну, всему миру известный…

— Я вашего Марка не читал, — оборвал Руссовский и начал писать фельетон. А мне пора кончать. Мне за фельетоны денег не платят. Я — Художник».

* * *

Использовав цитаты из Оскаровского сочинения, газета «Вашингтон Пост» опубликовала статью своего московского корреспондента Антони Астрахана «Фельетоны о советском искусстве совершенно серьезны». Он сразу же обобщил: «Некоторые из современных московских живописцев оказались мишенями в нынешней кампании подавления советской культурной жизни… Газета «Вечерняя Москва» опубликовала фельетон, напав в сатирической форме на Александра Глезера, поэта и переводчика, чья квартира служит Своего рода галереей для многих лучших художников, не признаваемых в Советском Союзе… Это первая атака в печати на оппозиционно настроенных людей из мира искусства, начиная с 1967 года. Пока она не состоялась, казалось, что культурная кампания обойдет живописцев и сосредоточится вокруг представителей литературы, таких, как писатель Александр Солженицын и редактор Александр Твардовский».

Как всегда, отклик Запада заставлял надеяться, что, остерегаясь огласки, власти не прибегнут к крайним мерам, и уж во всяком случае за свое мужество Рабин не поплатится. Тем не менее Руссовский не преминул пригласить его в редакцию. Обиженно бубнил:

— Что вы, Оскар Яковлевич, нашу газету «бульварной» называете?

Пикантная ситуация. Орган горкома партии окрещен «бульварным». Съесть бы им этого проклятого Рабина с костями за наглый эпитет. Приходится же терпеть, разговаривать на равных. Вот он и распускается:

— Почему вы печатаете сплетни?

Руссовский, игнорируя замечание:

— Мы против вас выступать не будем. Вы поступили эмоционально, защищая друга.

Какое рыцарство! Какое благородство! Прощают врагу колкие, едкие, бьющие не в бровь, а в глаз строки, да еще их передачу за рубеж, потому что вступился за друга. Словно сбылось предсказание пророка и волки стали мирно пастись с ягнятами. Нам подоплека этого преображения ясна. Тронь Рабина — за перо возьмется Немухин, стукни Немухина, не удержится Мастеркова… И начнется… Нет, широкая шумная война с художниками не входит в планы карателей. А расправиться с коллекционером-пропагандистом необходимо. Это и легче. Живописцев много, а он, такой дурак, один. Художники материально от государства не зависят, а он кормится в наших издательствах. Перво-наперво лишим его работы. Для того достаточно всего лишь фельетона (и действительно, едва его опубликовали, как в разных городах сняли с производства пять книг моих переводов). Потом изгоним из Профкома литераторов, и он окажется нигде не работающим, нигде на учете не состоящим паразитом-тунеядцем. Тогда суд насильственно трудоустроит его на службу где-нибудь подальше от Москвы — и конец осиному гнезду модернистского искусства!