Человек плюс машина - [19]

Моему появлению сейчас она, кажется, даже обрадовалась.

— Выоттуда? — догадалась она.

Я гримасой показал, что положение там безнадежно, и присел рядом с ней на лавку.

— Разговаривали с ним? — спросила она.

— Угу. Если это, конечно, можно назвать разговором. Он же, извините, нес какую-то околесицу. Если б я не знал его лучше…

— То что? — мрачно усмехнулась она. — Решили бы, что он сумасшедший?

Я замотал головой, но потом все-таки кивнул утвердительно.

— А он и есть сумасшедший! — повысила она голос, но в нем опять-таки послышались рыдания. — А если еще нет, то будет! Будет, вы понимаете?! Боже мой, у меня сердце разрывается, когда я думаю о нем! Ведь он гибнет, гибнет! Если он не сойдет с ума, то умрет от чего-нибудь еще! — быстро заговорила она. — У него откажет сердце, почки. Он же губит себя! Ему же нельзя жить такой жизнью. Никому нельзя, самый здоровый человек этого не выдержит. Это хуже тюрьмы, хуже каторги. На каторге человек хочет выжить, он борется за свое существование, а здесь он сам себя приговорил, сам обрек себя на умирание. И зачем?! Во имя чего?! Разве для этого рожден человек? Не хочет видеть солнца, травы, деревьев… Дышать не воздухом, а вонючей смесью свинца с канифолью… Стать придатком машины. И ради чего, я вас спрашиваю?! Он ведь не честолюбив, ему плевать на почести, на славу… Так ради чего, ради этих вшивых планов, которых он не составляет? Ради принципа?! Нет, это ужасно! — воскликнула она и заплакала, уже не таясь. — И почему, почему же ему никто об этом не скажет?! Все только на него злятся, требуют от него, как будто он им что-то должен, обвиняют его!.. А за что, за что? За то, что он губит, уже погубил себя! Да?! Вот вы считаете себя его другом. А почему вы не сказали ему, ну ладно, ему вы говорили… Но почему вы не сказали ни разу им, им всем, что они не имеют права, что они равнодушные эгоисты и думают только о своем благополучии. Они же видят, видят, что он гибнет! Но они обеспокоены только одним… Им важно не получить очередного выговора, не пропустить очередного довеска… Им важно отчитаться перед начальством! А то, что на их глазах… Какою все это ценой…

— Успокойтесь, Марья Гавриловна, успокойтесь, — растерявшись от этого напора, просил я. — Вы не вполне справедливы. Ивана Ивановича у нас любят… многие к нему хорошо относятся… Бывает, конечно, люди нервничают, но… ведь на то она и работа. Как же иначе? И, поверьте, мы часто и с беспокойством говорим об Иване Ивановиче, сочувствуем ему и… но… он ведь… сам… не хочет!.. Вот ведь в чем и загвоздка…

— Не хочет! — возмущенно вскричала она. — Не хочет, потому что он болен, болен!.. Не хочет. А то кого-нибудь из вас надо учить, что надо делать, когда человек чего-то не хочет! А он к тому же хочет, хочет, только он не может, не в силах! Ему надо помочь! Вы обязаны ему помочь!..

— Простите, Марья Григорьевна, — осторожно сказал я. — А вы сами?.. Почему вы сами ничего… не… предпринимаете, простите?

— Я не предпринимаю?! Я?! — оскорбилась она. — Да вы посмотрите на меня, отчего я дошла до этого?! — И она с отвращением оглядела себя — свой замызганный плащ, чулки со спущенными петлями, разбитые туфли; руки ее были в желтых пятнах: не то от каких-то там химикалиев, не то от табака; волосы давно не крашены; я устыдился своего вопроса. — Я говорила с ним сто, тысячу раз, я на коленях перед ним ползала, я устраивала ему истерики!.. Почему, вы думаете, эти мерзкие бабы, эти мещанки орут на всех перекрестках, что я его преследую? Что он — очень мне нужен?! Я что, себе получше не могу найти?! Люблю я его или нет, это мое дело! Я никому не позволю!.. Я соврал:

— Что вы, Марья Григорьевна, вам… многие… тоже очень… сочувствуют. Вас… понимают…

— Э, бросьте! — скривилась она. — Не надо этих жалких слов! Никто меня не понимает. Даже Эль-К! «Даже», я говорю, «даже»! Он во всем и виноват! Он один!

— Эль-К?

— Да-да, ваш милый, ваш прекрасный, ваш всепонимающий Эль-К!

— Ну-у, Марья Григорьевна!..

— Что «Марья Григорьевна»?! — передразнила она. — А кто подговаривал Ивана заняться этой проклятой машиной?! Кто?! И кто разводил все это время антимонии, что отступать, дескать, ему нельзя, он, дескать, утвердит себя как личность, не простит, дескать, себе этого никогда?! Я?! Кто, далее, я вас спрашиваю, внушал ему, что я мешаю, что я поглощаю, видите ли, слишком много внимания, требую слишком много, видите ли, энергии?! Что вы сказали? Валерий?! Да у Валерия своих мыслей — раз, два, и обчелся! Не знаю, что болтал там ваш Валерий, а вот шуточки Эль-К насчет того, что машина, дескать, «хуже работает» и тому подобное я слышала своими ушами! Я ему этого никогда не прощу! Что «не может быть»? Что «не может быть»? Все может быть! Что? Иван Иванович?! Да этот дурак верит всему и беспрекословно. Это же дитя! Что ему скажут, в то он и верит.

— Но позвольте, это уж слишком! Я чего-то тут не понимаю немного!

— А вы вообще вроде него, тоже мало что понимаете, как я погляжу! Что тут непонятного?! Эта девица влюблена, как кошка, в Эль-К. А он задурил ей мозги, что она должна пожертвовать своей любовью к нему ради спасения Ивана Ивановича! А Иван Иванович всегда был убежден, что я влюблена в Эль-К и не могу забыть его. А с ним — только так, вынужденно. Да и Эль-К, подлец, поддерживает его в этом убеждении! И я никакими силами не могу его разубедить. Он думает, что я его обманываю, когда говорю, что люблю его одного и никого больше никогда не любила. А я клянусь вам, что это так! Клянусь! Хотя я сама не ведаю, к чему вообще все это вам рассказываю! А про эту девицу он говорит ему, что он не имеет права отвергать ее, что отказом он разобьет девичье сердце, что… что… Я уж и не знаю, было там что-нибудь между ними или не было… Это было бы черной неблагодарностью с его стороны, после того как она оставила даже своего жениха, чтобы только… вместе с ним… довести эту проклятую машину! Я уж не знаю, было там что-нибудь между ними или не было… Чихать я на это хотела, если и было!