Человек планеты, любящий мир. Преподобный Мун Сон Мён - [10]

В детстве я так изводил ее бесконечными поддразниваниями! Я мог заявить ей: «Эй, Хё Сон, я знаю, что ты выйдешь замуж за одноглазого!», на что она отвечала: «Что ты сказал? С чего ты это взял, а, братец?» — и тут же бросалась ко мне, пытаясь поколотить меня своими маленькими кулачками.

Когда Хё Сон исполнилось восемнадцать, пришло время ей встретиться с молодым человеком, с которым ее решила сосватать наша тетя. В то утро девушка проснулась очень рано, тщательно расчесала волосы и напудрила лицо. Затем она хорошенько прибралась в доме и во дворе и села ждать потенциального жениха. «Хё Сон, — поддразнивал я ее, — вижу, тебе совсем замуж невтерпеж!» Она покраснела, и я помню до сих пор, каким хорошеньким стало ее личико с порозовевшими щеками, просвечивающими сквозь белую пудру.

Прошло уже около двадцати лет с тех пор, как я побывал в Северной Корее. Моя старшая сестра, горько разрыдавшаяся при встрече со мной, уже умерла, и у меня осталась одна младшая сестра. Это причиняет мне такую невыразимую боль, что порой кажется, словно сердце вот-вот разорвется на части...

Я всегда был довольно рукастым парнем и сам шил себе одежду. Когда наступали холода, я мог быстренько связать себе теплую шапку. У меня это получалось даже лучше, чем у женщин, и я порой давал советы по вязанию своим старшим сестрам. Однажды я связал теплый шарф для Хё Сон.

У меня были не руки, а настоящие медвежьи лапищи, но мне очень нравилось рукоделие, и я даже шил себе нижнее белье. Я отматывал от рулона кусок ткани, складывал его пополам, вырезал по шаблону, сшивал, подрубал и надевал на себя. Когда я таким образом сшил маме пару традиционных корейских носков, она выразила свое одобрение так: «Ну-ну! Я-то думала, что второй сын только и умеет, что бить баклуши, а он мне вон какие хорошие носки смастерил!»

В те времена в качестве приданого для сына или дочери родители должны были заранее приготовить отрезы хлопчатобумажной ткани. Наша мама брала хлопковую вату, прикрепляла ее к прялке и пряла нитки. На диалекте провинции Пхёнан они назывались «токкенги». Затем она заправляла в ткацкий станок ряд из двадцати нитей и ткала по двенадцать, тринадцать полотен ткани и даже больше. Каждый раз, когда кто-то из детей вступал в брак, из-под огрубевших пальцев матери выходили мягкие и красивые ткани, по качеству не уступавшие самому лучшему атласу. Ее руки были необыкновенно проворными! Если другие успевали в день соткать три-четыре куска ткани, то у мамы выходило двадцать и даже больше. Если она торопилась закончить подготовку к свадьбе одной из моих старших сестер, она могла за день соткать целый рулон! У мамы был крайне нетерпеливый характер. Как только она принимала решение, она тут же приступала к делу и трудилась не покладая рук, пока не заканчивала работу. В этом я очень похож на нее.

С детства я привык есть все подряд — к примеру, я очень любил кукурузу, свежие огурцы, сырую картошку и сырые бобы. Однажды, придя в гости к маминым родственникам, жившим в восьми километрах от нас, я заметил у них на огороде какие-то круглые растения. Я спросил, что это такое, и мне ответили, что это чигва — сладкий картофель. Мне накопали немножко этого картофеля и запекли на костре. Когда я отведал печеной картошки, она мне так понравилась, что я набрал целую корзину и съел все сам. С тех пор я не мог усидеть дома дольше трех дней и постоянно убегал к маминым родственникам. Крикнув на весь дом: «Мам, я пойду погулять!», я пробегал все расстояние до их дома и на славу угощался сладким картофелем.

В наших краях бытовало такое понятие, как майский «картофельный перевал». Мы всю зиму питались картошкой, пытаясь дотянуть до весны, когда начинал поспевать ячмень. Май был для нас критическим месяцем, ведь если запасы картошки истощались до того, как созревал ячмень, людям приходилось голодать. Выжить в период, когда картофель подходит к концу, а ячмень еще не созрел, было так же тяжело, как и вскарабкаться на крутой горный перевал, поэтому мы и называли это время «картофельным перевалом».

Ячмень, которым мы питались тогда, не имел ничего общего с тем сладким и отборным ячменем, который мы знаем сегодня. Это был сорт ячменя не с круглыми, а с продолговатыми и очень твердыми зернами, но нас он вполне устраивал. Перед варкой мы замачивали его в воде на двое суток. Когда мы садились есть, я пытался ложкой примять ячмень в тарелке, чтобы хоть как-то сбить его в кучку, но у меня ничего не получалось. Стоило мне набрать полную ложку ячменя, как он попросту рассыпался, словно куча песка. Тогда я добавлял в него кочху­джан[5] и набивал этой смесью полный рот. Когда я жевал ячмень, мелкие зернышки так и норовили проскользнуть у меня между зубами, поэтому мне приходилось есть с плотно закрытым ртом.

Еще мы ловили и ели древесных лягушек. В те времена деревенских детей, переболевших корью, кормили древесными лягушками, потому что из-за болезни дети теряли вес и ходили с бледными и осунувшимися лицами. Мы ловили по три-четыре упитанных лягушки с толстыми мясистыми лапками и запекали, завернув в тыквенные листья. Они получались такие нежные и вкусные, словно их готовили в рисоварке. Кстати, если уж мы заговорили о вкусном, я не могу не упомянуть и воробьев с фазанами. Мы запекали разноцветные яйца горных и водоплавающих птиц, летавших над полями и равнинами с громкими гортанными криками. И вот так, бродя по горам и лесам, я узнал о том, какое изобилие вкусной пищи приготовил для нас Бог в окружающей природе.