Человек находит себя - [33]

— Николай Николаевич, неужели… — Голос Тани сорвался.

— Вы музыкант, Таня… сами понимаете… — спокойно произнес профессор, чуть наклоняя голову.

Да! Таня понимала! Влажная пелена застилала ее глаза. Она уронила голову на руки и разрыдалась, как ребенок.

Напрасно Николай Николаевич успокаивал: нужно продолжать лечение, подвижность пальцев можно будет вернуть, необходимо время и… большое терпение…

Таня ушла от него с распухшими глазами и спазмами в горле.

Начались бесконечные посещения профессоров, консультации, лечебные процедуры. Улучшения не было.

И тогда страшная правда встала перед Таней. Эта правда заслонила все: людей, жизнь, весь мир. Таню охватило отчаянье. Она перестала есть, не спала по ночам. Лицо ее еще больше осунулось, глаза провалились.

«На что я гожусь такая вот? — думала Таня. — Без мечты, без радости… Кто я теперь?.. Пустышка!..» — И снова слезы.

Она ушла в книги. Читала без передышки, даже по ночам. Никуда не выходила из дома. Напрасно Настя пыталась развлечь ее, утащить в кино, на концерт. Таня отказывалась.

Как-то она сказала Насте:

— Я не знаю, Настёночек, поймешь ли ты… Я прочитала Ромэна Роллана, он говорит: «Если у тебя большое горе, послушай Лунную сонату Бетховена, и оно тебе покажется ничтожным…» Он сказал не про мое горе, нет! Мое только больше стало бы… Пойми, ведь я никогда, никогда не сыграю Лунной сонаты… моей любимой…

Авдей Петрович, слышавший разговор, отложил газету и сердито заговорил:

— Ты, Яблонька, извини, что вмешиваюсь и что ругаться сейчас буду. — Брови его гневно клубились и даже глаза потеряли обычное выражение доброты. — Я, конечно, музыку уважаю, хоть и не больно здорово ее понимаю, но в общем нравится… Только ты в твоем положении лишний бы разок про Павку Корчагина прочитала. Он тебя, пожалуй, побыстрее научит с горем-то расправляться. Чего ты веревки из себя вьешь?.. Чего бедой подпоясываешься? Ты человек или кто? Что же, если консерватория твоя каюк, выходит, дальше и жизни нету? Да ты на себя посмотри: глаза видят, ноги ходят, руки двигаются и голова варит. Чего еще надо-то? Ну ладно, — руку отдавили! Душу-то ведь не переехали! Послушай совета: хватит свою беду как медвежью лапу сосать, работенку подбирать надо, вот что!

Авдей Петрович поднялся и подошел к Тане. Она сидела поникшая, неподвижная…

— Пойдем-ка ты на фабрику, к нашему мебельному искусству, — сказал старик уже более спокойным тоном. — Добрая работа, знаешь, любую болячку с корнем выдирает. Сперва хоть развеешься, и в том польза, а после, как знать, может, и полюбишь, а?.. — Гремя стулом, он сел возле девушки и, положив на ее плечо большую руку с буграми вздувшихся вен, заговорил с той ласковой убедительностью, с какой уговаривают детей: — Ты поразмысли про то, что тебе сейчас дед Авдей сказал. Наберись духу да решайся, не прогадаешь. У меня там Лунной сонаты, конечно, нет, но уж лекарства на полтыщи бед хватит!

Таня не ответила ему ничего…

А потом был один вечер. В комнату ураганом влетела вернувшаяся с фабрики Настя. Она бросилась к деду и, обхватив руками его шею, начала неистово целовать в бороду, в лицо, в лысину. Напрасно он отбивался и унимал ее:

— Да пусти ты, неуемная! Ишь врезалась, как шарошка в древесину!

Но Настя угомонилась не скоро. Наконец, в радостном изнеможении опустившись на стул, она с увлечением и поминутно перескакивая с одного на другое, стала рассказывать о том, что в цехе было собрание и что там объявили про нее и что ее предложение — применить попутную подачу — одобрено и его будут использовать на всех фрезерах… Узнав о том, что дед хочет затащить Таню на фабрику, Настя пришла в еще больший восторг:

— Танюшка, милая! Вот правильно-то! У нас, знаешь, как замечательно! Станки поют, работы хоть отбавляй, времени не хватает, дела столько, что хоть песни пой, верно!

Таня долго не решала ничего. Несчастье так подавило и опустошило ее, что она совершенно потеряла себя. Несколько раз Авдей Петрович снова принимался за уговоры, раз даже насильно утащил ее на фабрику. Просто разбудил чуть свет и велел одеваться.

— Зачем? — удивилась Таня.

— Давай, давай! Быстренько! За медикаментами поедем.

Таня не поняла еще, что задумал старик, но послушно оделась и поехала с ним. Всю дорогу Авдей Петрович молчал. Говорить было не с кем, Насти не было с ними, она работала в третьей смене…

— Вот тебе, Яблонька, и аптека, приехали! — объявил, наконец, Авдей Петрович, подталкивая ее к выходу из троллейбуса, который остановился почти против самых ворот фабрики.

Старик показывал ей полировку мебели из ореха и красного дерева. На глазах Тани сказочно оживали древесные волокна и дерево становилось живым и глубоким. Утащив дверку шкафа в темный коридор, Авдей Петрович зажег неизвестно где добытый свечной огарок и, погасив электрический свет, показывал Тане дерево, слабо освещенное неярким, трепетным огоньком свечи. Оно неповторимо изменялось: по слоям, вспыхивая, разбегались крохотные алые звезды, и багровые полосы метались под тонким слоем полировки, как длинные языки бездымного пламени.

— Это тебе не хуже твоей Лунной, — убежденно говорил Авдей Петрович, — думай, думай, Яблонька, да решайся…