Человек может - [60]

По замыслу Сорокина, легкий портативный кран — такой, чтобы его мог переносить один человек, — должен был крепиться в любом месте — к ступеньке лестницы, к балке перекрытия, к дверному проему.

— Опять ел сливы? — спросил Павел, когда заметил, что Семен Сорокин беспокойно ерзает, через каждые пятнадцать — двадцать минут убегает и снова возвращается.

— Что ты? — обиделся Семен. — Что я — сам не понимаю, что мне можно и чего нельзя? Что я себе — враг?

— Так почему же ты бегаешь взад-вперед?

— Пошли в мастерские, — заговорщически подмигнул Семен, — там поймешь.

— Закончили?

— Какой кран! — сказал Семен.

На лице его были написаны гордость и торжество.

У входа в мастерские уже стояли члены бригады — Станислав Лещинский, с худощавым продолговатым лицом, с глубоко вырезанными ноздрями, со смоляными стрельчатыми бровями, из-под которых немного нахально смотрели выпуклые глаза; Степан Бурлака — плотный, неловкий, любитель поспорить, а спорил он — как ходил: так же тяжело переваливаясь с одного слова на другое, не слушая возражений; низкорослый, мускулистый Булат Гибайдулин и Вася Заболотный.

Семен взобрался на стремянку и прикрепил кран к развилке ствола старой ольхи, которая росла перед цехом. Затем слез со стремянки и предложил:

— Беритесь. Все беритесь за крюк. Могу поднять еще десяток человек. Грузоподъемность рассчитана с запасом.

Все пятеро уцепились кто за крюк, кто за трос.

— Теперь смотрите — тяну левой рукой…

Он и в самом деле стал выбирать левой рукой конец троса, протянутого через систему полиспастов, и поднял всех в воздух. Степан Бурлака оборвался, упал и недовольно посмотрел на Васю — чего толкаешься?..

— Ну как? — подбоченясь и глядя вверх, обратился Семен к Павлу.

— Хорошо, — сказал Павел. — Только мне кажется, что укосине этой не хватает…

Он замялся, подыскивая слово.

— Поворотливости? — подсказал Семен.

— Нет… другого… Вот не могу вспомнить… Есть такое слово… Ну, да ладно. Завтра испытаем эту штуку в деле.

— Нужно нам взять еще одного человека в бригаду, — сказал Павлу Станислав Лещинский. — Вместо старика. Иначе нам трудно будет управиться и здесь и в министерстве. Можно взять такого человека — Корецкого, он к нам просится, и начальство не будет возражать.

— А кто он такой?

— На складе сейчас работает. Хороший парень.

— Парень — как огурчик, — поддержал его Вася. И сейчас же добавил: — Пожмаканный и в прыщах.

Обозленная улыбка открыла ровные белые зубы Лещинского. Ему постоянно приходилось остерегаться злого Васиного языка.

— Если бы мы подбирали людей для балета «Лебединое озеро»… — начал он.

— Нет, — прервал его Павел. — Вместо Семеныча никого не возьмем. Будем ждать, пока он вернется.

— Ну, а если…

— Брось! — жестко сказал Павел. — Ты понимаешь, что говоришь? Старик выздоровеет.

Лицо у него потемнело, губы сжались.

Несколько дней Яков Семенович не выходил на работу.

— Что со стариком? — спрашивал Павел.

— Видно, заболел.

— А где он живет?..

Никто не знал. Даже в конторе строительства почему-то не оказалось его адреса.

Павел обратился в справочное бюро. Яков Семенович жил в центре города, на улице Энгельса.

В тот день Павел задержался на работе и приехал в город поздно, после девяти вечера. Ему открыла пожилая, толстая, крашеная блондинка со злым и неприветливым лицом.

— Кто вам нужен?

— Яков Семенович здесь живет?

— А кто вы такой?

— Я… Работаю с ним вместе.

— Как ваша фамилия?

— Сердюк.

— Так что вам нужно?

— Я же сказал — Якова Семеновича, — начал сердиться Павел.

— Ну… пойдемте…

Женщина неохотно пошла вперед по полутемному коридору.

При одном воспоминании о том, что он увидел, Павла передернуло.

Эта злая, крашеная толстуха оказалась женой старика. Была в комнате и дочка. Красавица. Как смертный грех! С маленькими заплывшими глазками, с редкими, изуродованными перманентом волосами, с красными руками, с пронзительным визгливым голосом.

Яков Семенович лежал за ширмой на узкой, окрашенной зеленой краской и похожей на больничную койке. Толстуха, опережая Павла, отодвинула одну из створок ширмы. Она все время искоса внимательно и подозрительно посматривала на Павла.

Лицо старика заросло седыми, жесткими, колючими волосами. Глаза, измученные болезнью, казалось, совсем затерялись в морщинах.

Без удивления старик сипло сказал:

— Ты, Павлуша? Здравствуй.

— Что с вами случилось?

— Язва разыгралась.

— Доктор был?

— Был. Лекарство прописал. А взять его некому. Вот я и лежу, как собака. — Павел с испугом увидел, как у него выкатилась слеза и поползла по заросшей щеке. — Воды некому подать. Боли у меня. А чуть заснешь — дочка на пианино играет. Ночью застонешь — жена кричит: не мешай спать. Горшок, горшок, извини, сам выношу, когда легче. Двое их у меня. Двое. Всю жизнь гнул спину… — он бессильно всхлипнул.

Павел почувствовал, как у него распирает грудь от дикого желания — бить! крушить! ломать!

— Как же это вы? — тихо спросил он, поворачиваясь к жене Якова Семеновича.

Очевидно, было в нем что-то необычное, потому что та взвизгнула и закричала:

— Какое тебе дело?!

— Мне — есть дело, — с угрозой сказал Павел, направляясь к ней.

— Пьяница! Что тебе здесь нужно? Уходи вон!