Человек может - [15]

Когда Лена шла к редактору, она проходила по узкому, полутемному коридору. Когда она возвращалась, стены раздвинулись, всюду было много воздуха и много света.

На следующий день Лена с утра зашла к своей подруге по университету Шуре Бойко. Шура работала в радиокомитете.

Лена уже не сомневалась в том, что письмо Маши Крапки — это анонимка, написанная каким-то недоброжелателем директора фабрики. И все же ясно представляла себе, как Григорий Леонтьевич, когда она ему расскажет о результатах проверки, обязательно спросит: «Ну, а на складах вы так и не выяснили?»

А вдруг Маша Крапка существует? Пойти на склад ей, Лене, человеку, хорошо известному на фабрике как корреспондент газеты, — это значит не выполнить первого требования, поставленного автором письма.

Лена попросила Шуру поехать на фабрику, подойти к складу и спросить, не работает ли там Маша Крапка. А затем сообщить о результатах по телефону на службу.

К концу дня Шура позвонила Лене. Она была очень взволнована.

— Маша Крапка работает на складе, — сказала она. — Это очень странная девушка лет двадцати пяти. Она глухонемая. Всего боится. Я с ней договорилась — знаками, что она сегодня к восьми часам придет к входу в центральный универмаг. Я нарисовала ей на бумаге куда и надписала. Так что к восьми часам нам с тобой надо будет ее встретить.

…На этот раз Алексей пришел в редакцию. Он и Валентин Николаевич собрались, по обыкновению, «проводить» Лену — иными словами, совершить довольно дальнюю и продолжительную прогулку, но Лена отказалась, внушительно пояснив:

— У меня деловое свидание.

Маша Крапка на условленное место не явилась, хотя Лена и Шура ждали ее до девяти часов. А когда на следующий день Лена, рассказав обо всем этом Григорию Леонтьевичу, сама пошла на склад, кладовщик — сонный, узкогрудый парень — сказал ей:

— Да, действительно, Крапка у нас работала… Но она уволилась и уехала куда-то на село.

— Когда это было?

— Да вот — на этих днях…

8

Совесть.

Норма нравственности, ставшая внутренним убеждением человека.

Когтистый зверь.

Или просто — неясное ощущение, когда вода кажется горькой, а хлеб — как бумага…

На кладбище земля липла к ботинкам, отрывалась кусками и снова липла, идти было тяжело, как во сне.

Павел так и не нашел могилы матери — сторож сказал, что там, у забора, если пройти до конца по дорожке, а потом повернуть направо, шестая… нет, седьмая…

Их было там на краю не шесть, не семь, а десятки одинаковых могил, узких холмиков с побуревшими прошлогодними цветами, железными крестами, сваренными из водопроводных ржавых труб, или деревянными — серыми, с влажными трещинами.

Павел не думал о матери.

Гнал все мысли.

Соседка, старая добрая женщина, которая когда-то часто угощала его изжаренными в подсолнечном масле дерунами, безжалостно сказала:

— Ты ее убил.

Он старался не думать о матери. И все равно его грызла тоска — тяжелая, едкая, темная, как бывает, когда сделал что-то, о чем забыл, а оно черной грозной тенью следует за тобой.

В тюрьме Павел почувствовал себя значительно легче, чем в ту минуту, когда он был арестован.

В тюрьме ему казалось, что преступление — всякое преступление — вещь не такая уж редкая, что совершают его немало людей, если их так много попало в тюрьму.

Но мать-то этого не знала.

Не было большего горя для нее, большего позора.

Для нее, прожившей такую трудную жизнь, для нее, постоянно улыбавшейся, чтобы скрыть от людей, что муж у нее — пьяница, что он бьет ее, тихую и добрую учительницу, столько лет провожавшую школьников от первого до пятого класса.

И она умерла.

Она не могла не умереть.

Точно так же, как организм защищает себя, посылая к ране миллионы белых кровяных шариков, которые, погибая, образуют защитную корку, раненая душа человека защищается корой мелких и больших дел от потрясшего ее события. И если бы не эта способность — для многих людей жизнь стала бы невыносимой.

Когда Павел пришел в отделение милиции, заместитель начальника отделения — плохо выбритый, невыспавшийся капитан — бегло взглянул на заграничное пальто Павла, на мягкую, эффектно примятую шляпу и сказал:

— Присядьте, пожалуйста, я сейчас освобожусь… Вот можете посмотреть пока свежую газету…

Но как только перед ним оказалась справка Павла, он немедленно перешел на «ты».

— Где до сих пор болтался? Почему вовремя не прибыл? Опять стал на старую дорожку? — и он посмотрел на пальто Павла весьма многозначительно.

Павел молчал.

— Ну хорошо. Паспорта ты не получишь. Дадим пока временное удостоверение. Где собираешься работать?

— Думаю учиться, гражданин… товарищ капитан.

— Где?

— В Киеве.

Сердитые глаза, разделенные тонким носом, смотрели на Павла проницательно и недоверчиво.

— Смотря чему учиться. Чтобы эта учеба плохо не кончилась… Ну да ладно. Иди. Завтра придешь.

Ему негде было переночевать в городе, в котором он родился и вырос. Напряженный, настороженный, он пошел к Грише Сидоренко.

— Уходи, — сказал Гриша. — Из-за тебя я до сих пор… — он не закончил фразу, повернулся и закрыл за собой дверь.

На улице Павел встретил своего бывшего одноклассника Колю Демина. Демин теперь работал в местном театре художником. Он пригласил Павла к себе на обед, познакомил его с женой — молоденькой веселой девочкой, одним из первых вопросов которой к Павлу был вопрос о том, не знает ли он, как танцуют буги-вуги. Ночевать он Павла не пригласил, а сам Павел не стал просить об этом, — они всегда были очень далеки друг другу.