Человек, который убил Гитлера - [13]

— Он имел защитника?

Лицо адъютанта исказилось недовольной гримасой.

— Но… но, господин знаменоносец, вы ведь знаете, как происходят эти суды?

Это прибывший знал.

— Да, да, конечно. Но неужели сам Шталь ничего не сказал в свою защиту?

— Черт побери! Ему было приказано замолчать. Генерал Геринг приказал вывести его.

— Генерал?

— Да, он был судьей. Но, господин знаменоносец… Я не понимаю… Разве тут есть какая-нибудь ошибка?

— Есть, — горестно воскликнул офицер. — Вы расстреляли не того Шталя.

— Господи!

— И это очень жаль. Он был прекрасным партийцем!

Адъютант снял фуражку, вытер козырек, потом снова надел ее.

— Хорошо. Что же мы будем делать?

— У вас остался прах?

— Конечно!

— Нужно сделать что-нибудь для семьи убитого. Я придумал. Вместо того, чтобы посылать прах по почте, кто-нибудь отвезет его лично с официальным выражением нашего сожаления.

— А как насчет цветов? — улыбнулся адъютант.

— Цветы обязательно надо!

Оба офицера перемигнулись, а чернорубашечники захохотали; некоторое время они хохотали так, что у многих слезы выступили на глазах.

И сам Северин Браун также хохотал, как будто дело шло о каком-нибудь маленьком неуклюжем жесте, о штанах, упавших посреди улицы или о человеке, свалившемся в лужу в праздничной одежде.

Он смеялся даже громче других над этим бедным Вильгельмом Шталем, который был расстрелян по ошибке.

Он так трясся от смеха, что адъютант окликнул его и приказал:

— Вы возьмете прах, отвезете его доброй женщине и передадите ей, что мы очень сожалеем о случившемся.

— Да, — осклабился один из штурмовиков. — А крематорий представит ей потом счет за двух расстрелянных.

— Я скажу ей все, что надо, — сказал Браун. — И я уже позабочусь о цветах.

Потом Северина Брауна с золой в картонной коробке отвезли на квартиру покойного Вильгельма Шталя.

Это дало ему возможность заглянуть глубоко в глаза Германии и то, что он увидел в этих глазах, было страшно, полно скорби и затаенного гнева.

Он заранее заготовил маленькую речь. Он собирался потом рассказать обо всем этом в казарме и посмеяться опять со своими новыми товарищами.

Но разве можно разговаривать с женщиной в трауре, взгляд которой исполнен жалости и презрения, от которой идет такая струя волны ненависти, что кровь стынет в жилах?

Оказавшись лицом к лицу с этой женщиной, он почувствовал себя ослабевшим прежде, чем она вырвала у него из рук цветы и швырнула их ему в лицо.

Бледный, спотыкаясь, он сбежал по лестнице вниз и почти упал в автомобиль, а г-жа Шталь начала истерически кричать.

Отъехав на некоторое расстояние, он пришел в себя и смог собраться с мыслями.

Постепенно он успокоился, уговорив себя не беспокоиться попусту.

Что-то глубоко в нем как будто отмерло и с этим отмерло и беспокойство, связанное с гибелью Шталя.

Вильгельм Шталь был, конечно, просто дураком, которому здорово не повезло… И потому самое лучшее для него было, конечно, умереть…

Его расстреляли… Так ему и надо. Его, конечно, убила пуля Северина Брауна.

Но, конечно, он приехал в Берлин вовсе не затем, чтобы убивать Вильгельмов Шталей. Тут было что-то, что-то весьма значительное.

Да, — убить Гитлера! Гитлер ведь создатель всего этого… убить надо Гитлера!

* * *

Солнце уже просунуло свои тонкие красноватые пальцы в узкие стекла окна казарменной комнаты, когда проснулся Северин Браун.

Он вернулся домой — теперь это был его дом — несколько часов тому назад. Адъютант, по возвращении, дал всему отряду отпуск на целый день.

Северин Браун сразу же отправился спать. Он ощущал страшную усталость, она проникала буквально во все поры его существа.

Браун знал теперь только одно: он безудержно шагает к пропасти, в которую ему рано или поздно придется прыгнуть.

Он чувствовал, что сколько бы он ни притворялся, сколько бы он ни старался играть свою роль, настанет день — и это будет очень скоро, когда нацистская болезнь распространится и на него, и тогда он станет таким же бездушным автоматом, как и его товарищи.

Иначе быть не может.

Ни один сколько-нибудь чувствительный мозг не может выносить бесконечно таких испытаний.

Если бы только поскорее настал заветный день!…

Но пока предстояло пережить еще завтра и много последующих завтр.

Ему придется расстреливать еще не один раз.

Ему придется убивать мужчин и женщин в их собственных домах.

Ему придется сжигать книги, грабить магазины, шпионить за своими товарищами, захватывать имущество.

Ему придется выискивать на улицах гомосексуалистов, людей, ненужных обществу, потому что они не производят потомства.

Ему будут приказывать доносить о том, что говорят обыватели, вынюхивая измену. Его заставят участвовать в погромах и путчах и всех других преступлениях, совершаемых агентами Тайной службы.

Их начальник Гиммлер заповедал им:

— Можете убивать любого, кто говорит обидные для нас речи, и не бойтесь никакого взыскания.

Он должен проделывать все это. Он должен исполнять все без малейшего уклонения от приказа, так как его могут выследить, прочесть правду в движении его глаз, в изгибе его губ.

И тогда в один прекрасный день его отвезут опять в Лихтерфельде и, как всегда, у отряда будет одиннадцать заряженных ружей, а одно с холостым патроном.