Человек, который перебегал улицу - [10]

Мужчина осторожно поставил кружки на большой дощатый ящик возле забора — в таких ящиках дворники хранят свои орудия труда, и начал медленно, со смаком переливать в себя золотистую жидкость.

— Жлоб! — крикнули ему из очереди, когда он взялся за вторую кружку.

— Господь бог для всех господь, а каждый — сам за себя! — веско изрек толстяк, сдул пену и приступил к третьей кружке.

Буфетчица — шустрая горластая бабенка лет сорока — каждое утро начиная работу, она надевала накрахмаленный фартук и белые крахмальные нарукавники, а вечером все это уносила домой, стирала, крахмалила и гладила, — наполняла кружки бочковым пивом и сурово относилась к тем, кто налегал на прилавок. Все это происходило с невероятным однообразием: кто-нибудь, увлекшись разговором, забывался и прижимался плечом к витрине, и эта великолепная стеклянная витрина, которая просто была поставлена на прилавок, начинала съезжать. Еще немного — и она с мелодичным звоном свалится на пол, но до этого никогда не доходило: бдительные карие глаза буфетчицы все замечали своевременно.

Рядом на бочке стоял глубокий поднос с кружками, в которых оседала пена. Пиво было теплым, пена оседала медленно, и в кружки, чтобы наполнить их до краев, приходилось доливать в три приема.

— Это еще что? Стоять не умеете? — Буфетчица поставила наполовину налитую кружку на поднос и так яростно посмотрела на виновника, что казалось, он сию минуту сгорит, и на затоптанном полу останется лишь кучка серого пепла. Буфетчица снова подошла к витрине и подвинула ее на прежнее место.

Витрина эта была сокровищницей не бог весть каких богатств — бутерброды, масло с которых и ножом уже не соскоблить, с засохшей килькой, с таким же засохшим сыром, а испеченные еще на прошлой неделе тминные булочки стучали как баранки.

Войдя в ларек, Зутис сразу оценил обстановку и ловко пристроился в конец очереди за широкоплечим пожарником в новой форме. Сам себе он казался очень важным и таким же важным хотел выглядеть перед остальными.

Затаившись за открытой дверью, Зутис выжидал, пока вдоль прилавка выстроится очередь нужной длины. Встав за пожарником, он оказался как раз возле края витрины, который был дальше всего от буфетчицы.

Следя за каждым ее движением и одновременно стараясь угадать, не посмотрит ли она на витрину, Зутис положил руку на прилавок, прижал пальцы к стеклу витрины и начал осторожно ее отодвигать. Образовалась щель, и он просунул туда руку, дотянулся до тарелки с тминными булочками — они были ближе других. Их удалось коснуться лишь самыми кончиками пальцев и, будь они не черствыми, а мягкими, может, их удалось бы не только коснуться, но и удержать.

Дальнейшее произошло в мгновение ока — булочка со стуком упала на пол, буфетчица вскрикнула: «Ого!» — Зутис кинулся к дверям, но пожарник обернулся и схватил его сзади за куртку. Молниеносно и резко, словно поймал мышь.

Последовала реакция присутствующих — те, кто больше других выпили пива, решили блеснуть знаниями из области педагогики.

— Надрать уши! Да как следует!

— Отколошматить да сдать в милицию!

Путь к дверям был отрезан, рука крепко держала Зутиса за шиворот. Любители пива негодующе шумели. Ждали, кто первым отвесит затрещину, чтобы последовать примеру, но, к счастью, настолько пьяным никто не был. Может, ждали решения буфетчицы, в конце концов, ведь это ее хотели обворовать.

Зутис тихо заскулил, глотая злые слезы. Слезы осознанного бессилия. Волосы у него сбились в грязные космы, руки давно не видавшие воды, были черны. Слезы оставляли на некрасивом прыщавом лице светлые дорожки. Двухцветная, сшитая из старых одеял, куртка — все, на что была способна мода при послевоенной бедности, — полуразвалившиеся теннисные тапочки на босу ногу — таким он стоял теперь перед своими судьями. Под ложечкой у него сосало от голода.

Буфетчица обошла прилавок, взяла мальчишку за ухо, но не дернула.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Одиннадцать, — всхлипнув, соврал Зутис. Ему уже исполнилось двенадцать.

Буфетчица отпустила ухо, вернулась к прилавку, положила на тарелку две тминные булочки, открыла бутылку лимонада и все это подала Зутису.

— Ешь!

Инцидент, казалось, был исчерпан. Пожарник отпустил мальчишку и занял свое место в очереди за пивом.

Мальчишка, все еще всхлипывая, поставил бутылку лимонада на столик рядом с пустыми, в пивной пене, кружками и стал жадно есть. Казалось, всех желающих отлупить его такое развитие событий удовлетворило, и они с радостью вновь припали к пиву.

— Как тебя звать? — приветливо спросила буфетчица.

— Зутис,[1] — ответил паренек. Это была его фамилия и одновременно прозвище. Вот имя — Вилберт — в последнее время где-то затерялось.

— Мать у тебя есть?

Зутис покрутил головой: рот у него был полон.

— Отец?

Зутис кивнул — есть.

— А где ты спишь?

— Дома.

— Ешь, ешь! — Буфетчица задумчиво нахмурила лоб и снова встала за свой прилавок. «Отец, наверно, пьет», — подумала она.

Выйдя из ларька, Зутис присоединился к потоку пешеходов, валившему через железную дорогу. Он тоже хотел попытать счастья — втиснуться в общественный транспорт. По воскресеньям, во время мотогонок, когда по шоссе на «Нортонах» мчались оба лидера — Гринберг и Попе, на одиннадцатый маршрут депо дополнительно выделяло вагоны, но и их не хватало. Открытые платформы вагонов, похожие на катафалки с бронзовыми колокольчиками, были облеплены людьми, как весной ветка пчелами. Сидели на буферах и крышах, висли на поручнях, стояли на подножках, и встречные трамваи притормаживали, чтобы кого-нибудь не зацепить. Утром милиции еще удавалось поддерживать порядок, но уже к середине дня она была бессильна.