— Прекрасная игра, — сказал он, — но все равно не пойдет. Мы смотрели под кроватью, а надо было смотреть в ней. Помню, в детстве сам так частенько прятался. Ложишься поперек кровати, прикроешься одеялом, и — готово: ни дать ни взять диванный валик. И сундук наготове, чтобы вынести потом тело. Только на этот раз мы оказались быстрее. Вы вкололи Таппенс наркотик и спрятали ее, потом ваши сообщники из соседнего номера связали вас, и — признаю — мы проглотили эту историю как миленькие. Но, когда начинаешь все это обдумывать последовательно и методично, — понимаешь, что невозможно накачать человека наркотиком, переодеть его в чужую одежду, связать свидетельницу, переодеться самому — и все за пять минут. Физически невозможно. Медсестра с инвалидом были обманкой. Мы должны были броситься по их следу, предварительно посочувствовав несчастной миссис Ван Шнайдер. Эванс, помогите леди сползти с кровати, ладно? Надеюсь, пистолет у вас с собой? Хорошо.
Визгливо протестующую миссис Ван Шнайдер изъяли с насиженного места. Томми скинул одеяла и отшвырнул диванный валик.
Таппенс, с закрытыми глазами и восковым лицом, неподвижно лежала поперек кровати. На миг Томми стало очень страшно, но потом он заметил, как грудь Таппенс едва заметно поднялась и опустилась. Она была в беспамятстве, но жива!
Томми повернулся к Альберту и Эвансу.
— А теперь, мосье, — театрально объявил он, — финальная сцена!
И, неожиданно протянув руку, сильно дернул за тщательно уложенные волосы миссис Ван Шнайдер.
Они остались у него в руке.
— Как я и думал, — сказал Томми. — Номер шестнадцатый!
* * *
Только через полчаса Таппенс открыла наконец глаза и увидела склонившихся над ней врача и Томми.
Над событиями последующих пятнадцати минут милосердие требует опустить завесу молчания, но по прошествии этого времени доктор удалился, поделившись с Томми уверенностью, что больше бояться нечего.
— Mon ami, Гастингс, — горячо проговорил Томми. — Как же я рад, что вы живы.
— Мы поймали номера шестнадцатого?
— Конечно, я раздавил его как яичную скорлупу. В общем, его взял шеф, что совершенно одно и то же. Маленькие серые клеточки! Кстати, я повышаю Альберту жалованье.
— Расскажи мне все.
Томми, опустив некоторые не делающие ему чести детали, живописал ей все последние события.
— Ты, наверное, безумно за меня переживал, — слабым голосом посочувствовала ему Таппенс.
— Да не особенно. Нужно было сохранить ясность мышления, ты же понимаешь…
— Лжец, — отметила Таппенс. — На тебе до сих пор лица нет.
— Ну, дорогая, возможно, самую капельку я действительно беспокоился. Послушай, мы ведь бросаем все это, правда?
— Конечно.
Томми облегченно вздохнул.
— Я рассчитывал на твое благоразумие. После такого шока…
— Шок тут ни при чем. Ты же знаешь: со мной такого просто не бывает.
— Резиновая косточка: пожизненная гарантия прочности, — пробормотал Томми.
— Просто теперь у меня появилось занятие получше, — сказала Таппенс.
Томми подозрительно посмотрел на нее.
— Я запрещаю тебе это, Таппенс.
— Не получится, Томми. Закон природы!
— Эй! Ты, собственно, о чем?
— Я говорю, — ответила Таппенс, — о Нашем Ребенке. Теперь жены не шепчут. Они кричат. Наш ребенок! Томми, ну разве это не чудесно?