Человек, которому всегда трудно - [4]

Так было и в бытовке. Мы молча, не договариваясь со старшими, поделили себе раздевалки: у них своя, у нас своя. Из раздевалок расходимся по душевым кабинам все равно голые, так что, если вдуматься, вся эта игра в «приличия» была не больше, чем фасон. Но нам нравилось. Мы, молодые, свободнее чувствовали себя в своей раздевалке, тут у нас свои шутки и разговоры.

И вот теперь осталась только одна раздевалка. Вторую Джамбот забрал себе под кабинет. Говорят, в завкоме поднялся было об этом разговор, но Джамбот произнес слово «пережиток», и от него сразу отстали. «Где это записано, что старший не должен оголяться при младшем? — спросил, говорят, Джамбот у завкомовцев. — Не от староверов ли это идет? А может, в Коране записано?» Так это смехом и кончилось. Джамбот победил. Он вышиб вот из этих стен бытовки наш «банный пережиток». А только что он вышиб и меня вместе с моим пережитком круговой поруки. До сих пор я даже не задумывался, есть во мне такой пережиток или нет.

Однако предков моих он на этот раз обидеть не посмел.

И все же я заступил на смену в состоянии… сейчас припомню, как это называется, я прочитал об этом вчера вечером в журнале «Знание — сила», — в состоянии эпизодической психической травмы. Если тебя чем-нибудь расстроили, это называется психическая травма. Оказывается, она может влиять на производительность труда. Иногда даже больше, чем производственная травма: выработка за смену может у тебя снизиться на шесть — семнадцать процентов.

Что-то не верится. Я не помню, чтобы нам об этом когда-нибудь говорили по технике безопасности. Может быть, это выдумка ученых? Правда, я раньше иногда замечал, что если ты расстроен, то работа идет хуже. Зато и наоборот бывало, это я точно помню. Однажды я сильно разозлился на мастера. Так разозлился, что работал всю смену как сумасшедший. Всего один раз на перекур пошел. И выполнил полторы сменных нормы.

А может быть, ученые что-то новое открыли? Только мне не верится, чтобы с такой точностью они подсчитали, как влияет психическая травма на производительность труда. По-моему, пока еще нельзя с точностью до процента узнать, что творится у человека на душе.

Сегодня мне некогда думать о психической травме, потому что мастер, вручая наряд, попросил:

— Нажми, Шамо, не тяни с этими деталями. Механический цех просил ускорить.

— За заготовками бегать не придется?

— А что, разве ты каждый раз бегаешь? Вся сотня заготовок уже тут. Ну, запускай станок.

Чепуховский наряд. Месяца два назад я уже точил как раз такие же болтики, могу повторить работу с закрытыми глазами.

— К трем часам сделаю, — сказал я мастеру, уверенно сказал.

А на самом деле знаете что получилось? Я прямо сам не свой стал, когда увидел, что получилось. В три часа я глянул в ящик с заготовками, пересчитал, а их там еще семнадцать штук.

Мастер мне говорит:

— Не успел? Наверное, станок барахлил? Ничего, механическому цеху и этих болтов за глаза хватит. Они всегда норовят с запасом заказать. Да чего ты так расстроился?

Семнадцать штук не доделал… Как раз семнадцать процентов не додал! Прямой результат психической травмы. Значит, правильно пишут в журнале «Знание — сила».

И началось все из-за того, что было сказано недоброе слово о моих предках.

ВСЕ-ТАКИ Я — КТО-ТО…

«Да кто ты такой?» — спросил меня Джамбот у себя в кабинете. А еще до этого, у станка, он сказал: «Не знаю, чей ты…»

Кто я? Ингуш. Один из ста шестидесяти тысяч ингушей. Советский человек.

Чей я? Своего отца и матери. Помню, в ПТУ некоторые ребята называли своих родителей «предки». Мне это не нравилось. Какие же это предки, если они еще довольно-таки молодые люди? Ну, мать свою я еще могу назвать предок, потому что ее уже нет в живых. А отец мой — какой же он предок? Живой, огромный, широкоплечий человек, всегда такой веселый, любитель всяких застолий. Бывший фронтовик с орденом.

И двух лет нет, как он бросил меня с матерью и уехал. Больше ничего плохого люди о нем сказать не посмеют.

В совхозе его считали самым безотказным трактористом. В компаниях он, говорят, бывал иногда вспыльчив и даже скор на руку, если кто-нибудь вел себя за столом неприлично. Это я знаю только по слухам. Меня же и мою мать он, сколько я помню, никогда пальцем не тронул. Даже мрачным я его никогда не видел. Когда он надумал бросить нас из-за одной полюбившейся ему женщины, то, говорят, дедушка Марзи заперся с ним и обломал о его спину кизиловую палку. Может быть, в те минуты отец и был мрачным, не знаю. «Бесполезный, непутевый у меня сын! — говорит о нем часто дедушка Марзи. — Одна радость, что ты, Шамо, на него ни в чем не похож».

Мать же мою покойную, то есть свою невестку, Марзи очень уважал. Да и люди ее любили. Она была гордая, тихая, уважительная со всеми. Она часто твердила мне, даже когда отец бросил нас: «Плохо о своем отце не думай. Он в жизни чужой иголки не взял и всегда готов был поспешить на помощь любому. В этом будь таким же, мальчик. Иначе нет тебе дороги к моему плетню и материнское молоко, которым я тебя выкормила, пусть обернется ядом». Ну что ж. Я стараюсь об отце плохо не думать, хотя это и нелегко.