Человек из Назарета - [99]

речей.

— Я не придавал этому слову отрицательного смысла, Никодим. Моя душа открыта. Но я должен узнать о нем больше.

— Он не признает справедливость некоторых аспектов Закона Моисея, — начал объяснять Аввакум. — Например, он берет на себя смелость осуждать развод и, таким образом, прощает прелюбодеяние. Единственный грех — так получается по его словам — это не любить. Он — апостол любви. — Аввакум улыбнулся.

Каиафа оставался серьезным.

— Я называю все это перевернутой моралью, высказался Аггей.

— Как бы ты это ни называл, у нас такое уже было. Мы слышали это от человека по имени Иоанн, которого Ирод Галилейский, поступив очень недальновидно, казнил. Мы слышали это от многих до него и еще от многих услышим. Возврат к простоте, призыв к справедливости.

— А это означает призыв против установленного порядка, — высказался Самуил.

— Ах, установленный порядок всегда может сам о себе позаботиться! — с раздражением воскликнул Каиафа.

— Но ведь мы должны рассуждать в категориях двух видов установленного порядка, не так ли? — заметил Елифаз. — Мы живем в Иудее, которая оккупирована Римом. Римляне не мешают нам отправлять нашу религию, но разве она им нравится?

— Римляне народ не религиозный, — сказал Каиафа. — Они люди чрезвычайно мирские. Но это, конечно, делает их достаточно терпимыми. Наша религия забавляет их.

— Со всем моим почтением, преподобный, — снова заговорил Аггей, — но ты, боюсь, пропустил неявный аргумент почтенного Елифаза, смысл которого в следующем. Наша религия — религия одного народа. Израиль — это народ и религия одновременно. Зелоты, которые так досаждают нам всем, черпают всю свою аргументацию в пользу освобождения Израиля из Священного Писания. Бог Израиля руководит, так сказать, всем народом Израиля. Проще говоря, римляне могли бы поощрить в Палестине и какую-то другую религию.

— Это так, — согласился Каиафа, — но не какую-то другую, а только одну — поклонение императору и богам их языческого пантеона — Юпитеру, Марсу, Венере и прочим. Это даже не вера. Это просто, можно сказать, набор удобных мифов — удобных для использования римскими поэтами.

— Если мне позволено будет высказать мысль, которую отец Аввакум не более чем подразумевает, — продолжал Аггей, — замечу, что вера, которую проповедует этот Иисус, — не вера одного народа. Есть сирийцы, есть даже римляне, которые его слушают. Он, кажется, проделал какой-то шарлатанский фокус с исцелением в одном римском доме. Чудо, как называют это легковерные. Суть в следующем: это не та религия, которая могла бы стать оружием в руках зелотов. Он проповедует не веру народа Израиля. Он постоянно подчеркивает, что вера эта для всех людей. Для всех.

— Позвольте мне дополнить, — заговорил Иона. — По его словам, императору должно принадлежать то, что император рассматривает как подать, причитающуюся ему по праву. Иисус слишком ясно выразился по этому поводу. Вера его — это вера, в которой нет того, что мы можем назвать политическим содержанием. Она не представляет для римлян никакой опасности. Скорее наоборот.

— Но из этого следует, — вклинился Елифаз, — что для нашей официально установленной религии опасность здесь очень велика.

— Странно, — сказал Каиафа. — Вы все говорите об этой вере так, словно бы это была какая-то новая вера. И все же, как я понимаю, Писание все время у него на устах. В чем же она новая, эта вера? Мы лишь тогда сможем утверждать, что она богохульна, когда сможем доказать, что она новая.

— Когда вещь становится новой? — рассуждал Никодим. — Минуту назад мы употребили слово «радикальный». Корни нашей веры древние, а он возвращается к корням. Наша вера не совсем та, что была во времена Моисея, и все же мы не называем ее новой. Может быть, мы не называем ее новой только по одной причине — мы опасаемся, что тогда нам, возможно, придется назвать ее богохульной.

— Послушайте, — сказал Аввакум. — Этот Иисус берет Святое Писание и, так сказать, толкает его в сторону фанатической крайности. Я называю подобные действия еретическими. Для чего у нас священники? Для чего у нас существует Высший Совет, составленный из старейшин? Для того, чтобы можно было предотвратить фанатизм и чтобы образованные и разумные люди могли толковать Святое Писание так, как его следует толковать — с точки зрения возможного и вероятного.

— С точки зрения удобного, целесообразного и приемлемого, — добавил Никодим.

— Вот именно, — подытожил Аггей. — Жизнь должна продолжаться.

— Послушайте, почтенные, — снова заговорил Елифаз. — Он представляет угрозу нашей вере. Можем ли мы пойти дальше в этом деле?

— Угроза нашей вере, — рассуждал Каиафа. — Свидетельство против нашего самодовольства. Очень опасный человек. Итак, как же вы намерены с ним поступить?

— Избавиться от него, — отрезал Иона. — Разделаться с ним. Уничтожить.

— Смерть, — заметил Никодим, — слишком радикальное понятие.

— Итак, — продолжал Елифаз, — все это без преувеличения дело жизни и смерти официально принятой религии. Если сие учение получит широкое распространение — не забывайте, что оно укрепляется с помощью надувательств, которые люди готовы тут же называть чудесами, — то римляне будут только рады признать его в качестве главной религии провинции.