Человек из народа - [38]

Впервые увидев свое имя на плакате, я сразу вырос в собственных глазах. Да и стычка с нангардиетами доставила мне немалое удовольствие: трусы, преградившие нам дорогу, бросились врассыпную, когда Бонифаций, ухватив за ворот двух самых задиристых, сшиб их лбами и швырнул на землю. Надо было видеть, как они рухнули, словно подрубленные пальмовые стволы. В этом бою я захватил свой первый трофей – плакат с моим именем, а противники разбили камнями ветровое стекло моей машины. Как ни смешно, с тех пор я стал искать свое имя на вражеских плакатах и испытывал разочарование, если не обнаруживал его или оно попадалось мне слишком редко.

Однажды Бонифаций и один из его подручных разбудили меня чуть свет и потребовали двадцать пять фунтов. Я отлично понимал, что мне не избежать вымогательства с их стороны, а потому не спрашивал с них отчета за каждый израсходованный пенни. Однако не следовало забывать, что вверенные мне деньги принадлежат Союзу простого народа. Я должен был все же, хотя бы для очистки совести, контролировать своих молодцов.

– Я ведь только вчера дал вам десять фунтов. – Я хотел было напомнить им о том, что в отличие от наших противников мы весьма ограничены в средствах. Но Бонифаций прервал меня.

– Да ты что? – возмутился он. – Не хочешь дело делать, так и скажи – я даром время терять не стану. Или ты думаешь, что с Нангой можно справиться одной болтовней? Пускай правительство раскошелится, иначе мы его не осилим.

– На тигра с голыми руками не идут, – подхватил его товарищ, прежде чем я хоть словом успел рассеять чудовищное заблуждение Бонифация относительно источника наших средств.

– Правительство нам денег не дает, – сказал я наконец. – Мы – Союз простого народа. Маленькая партия, которая хочет помочь бедным людям вроде вас. С чего бы правительству нас финансировать?

– Так откуда твой… как его там… Союз берет деньги? – озадаченно спросил Бонифаций.

– У нас есть друзья за границей, – многозначительно ответил я, не желая выдавать своего неведения. В пылу борьбы я и думать забыл об этой стороне дела.

– А нельзя ли послать твоим друзьям телеграмму? – спросил подручный Бонифация.

– Сейчас не время об этом говорить. Скажите лучше, на что вам понадобилось двадцать пять фунтов? И куда вы дели вчерашние десять?

Я чувствовал, что надо проявить твердость, и это подействовало.

– Три фунта десять центов мы дали полицейскому, чтобы он сорвал плакат против нас. Один фунт десять центов – секретарю суда, чтобы он не подымал шуму из-за этого плаката. Два фунта…

– Хорошо, – перебил я, – а на что вам еще двадцать пять?

– Говорят, Нанга приехал вчера из столицы.

– Ну и что? Вы и его хотите подмазать?

– Ладно, хозяин, сейчас не до шуток. Мы хотим заплатить кое-кому, чтобы ночью спалили его машину.

– Что?! Нет, этого делать не нужно.

С минуту все молчали.

– Послушай, хозяин, – заговорил наконец Бонифаций. – Я тебе уже сказал: если ты это дело не всерьез затеял, так лучше сиди себе дома и никуда не лезь. А ты корчишь из себя джентльмена… Министром так еще никто не становился… Ну, да мне плевать, поступай как знаешь.

Отношение отца к моей политической деятельности оставалось для меня загадкой. Как я уже говорил, он был председателем местной организации ПНС, и я уже решил, что под одной крышей нам теперь не ужиться. Но я ошибся. Он считал (хотя не высказывал этого прямо), что побудительный мотив всякой политической деятельности – погоня за наживой, и, надо сказать, этот взгляд куда больше отвечал господствовавшему в стране умонастроению, чем возвышенный образ мыслей чудаков, вроде меня и Макса. О моих делах он заговорил со мной один-единственный раз: спросил, даст ли мне моя «новая» партия достаточно денег, чтобы бороться с Нангой. Он в этом явно сомневался. Но пока что он был доволен моими успехами и особенно машиной, которой он пользовался чуть ли не больше, чем я сам. Обоюдная неприязнь, уже ставшая для нас привычной, была на время забыта. Однако очень скоро наши отношения переменились, а затем переменились еще раз.

Как-то мы сидели с отцом в нашей летней пристройке и читали вчерашние газеты, которые я купил в местной парикмахерской «Веселый цирюльник», как вдруг я увидел на дороге приближающийся «кадиллак» Нанги. Я хотел было скрыться в доме, но потом передумал. Мне не из-за чего было волноваться, ведь это не я, а он пожаловал, куда его совсем не звали. Отец в полном недоумении смотрел на незнакомую машину, подкатившую к дому. Я сказал ему, что приехал Нанга. Отец поспешно потянул на голое тело фуфайку и выскочил встречать гостя. На лице его блуждала нерешительная, заискивающая улыбка, которую у нас метко называют «тухлой». Я не поднялся с места, делая вид, что читаю газету.

– Привет, Одили, мой грозный соперник, – поздоровался со мной Нанга с напускным добродушием.

– Привет, – сухо ответил я.

– Как ты здороваешься с министром! – прикрикнул на меня отец.

– Оставьте его, сэр, – сказал Нанга. – Мы с ним любим иной раз обменяться любезностями. Посмотреть со стороны, так кажется, вот-вот горло друг другу перегрызем.

Я уселся поудобнее в своем соломенном кресле и загородился газетой. Нанга сделал еще несколько попыток вызвать меня на разговор, но я упорно молчал, хотя отец глупейшим образом накричал на меня и даже угрожающе сжал кулаки. К счастью для нас обоих, он меня не тронул; случись такое, моя песенка была бы спета – кто же захочет отдать свой голос за человека, поднявшего руку на своего отца? Уже задним числом я припомнил, что Нанга, горячо заступавшийся за меня или, во всяком случае, делавший вид, что заступается, вдруг умолк, 'явно надеясь, что отец не сумеет сдержать себя. Убедившись, что надежды его не оправдались, он с искусно разыгранным простодушием снова обратился к моему отцу: