Человек из красной книги - [61]

– Мои поздравления, Евгения. А неумные, как ты выразилась, обиды пускай останутся при мне, если вы с супругом не возражаете, – и добавил, подводя разговор к финальной точке. – Он что у тебя, на пенсии теперь или всё ещё при Лубянке отирается? – Дальше в трубке раздались короткие гудки.

Это было даже не отчаяние. Упорство, которое так последовательно выказывал Адольф Иванович, не желая вступать в объяснения по поводу её замужества, Женя могла истолковать лишь как непрекращающуюся душевную болезнь своего отца, природу которой ей так и не удалось разгадать. Подумала, может, ей поговорить с Павлом, ещё раз посоветоваться: ну должен, в конце концов, быть выход из этой идиотической ситуации. Правда, знала, что у того снова не заладилось что-то с очередной «Луной», когда, казалось, всё непреодолимое пройдено надёжно и бесповоротно и уже совсем недолго ждать им осталось того момента, когда можно перестать опасаться американцев, наступающих на самые пятки в деле освоения лунного пространства.

Это была ещё одна дополнительная забота, которую им навешивали с самого верха и избежать которой не было никакой возможности. Тем более, что конкурировать Царёву приходилось не только с американцами, но и со своими, ещё с двумя Главными конструкторами, идущими со своими КБ параллельным курсом и вечно пытающимися смести его с дороги, опередить, выдвинуть свои разработки против его, Царёвских. Павел Сергеевич ответно боролся, доказывал, добивался, искал надёжных партнёров, находил аргументы. Однако получалось не всегда, даже у него.

– Говорил же тебе, – сказал он ей как-то, вернувшись домой после тяжёлого разговора в ЦК, – всё лучшее достаётся охотникам и собирателям, разовым людям, тем, кто придумал для себя, что прогресс не развивать нужно, а присваивать, удерживать при себе, «не пущать», иначе он вырвется из рук и сделается принадлежностью других, землепашцев, которые, как о том свидетельствует вся история человечества, и есть реальные двигатели прогресса.

Она не очень поняла, о чём он, но не стала переспрашивать, чувствуя его невесёлый настрой. Похожим чутьём обладала и Настасья; это пришло года примерно через два существования её при Главном, ещё там, в степи, – нюх такой появился и на хорошее, и когда лучше ушмыгнуть в свою оконечность, помолчать в тряпочку и лишний раз не напоминать о себе мозолью на хозяйских глазах. Поначалу пришлось набить десяток-другой обидных, но невредных шишек, прежде чем она научилась отличать нужное от прочего. Но тем и ценней была для неё потом вся остальная жизнь, что лавировать по ней получалось легко и беспрепятственно, помня только, что и у неё, как и у Павла Сергеича в его небесном деле, нет права на ошибку. Ошибиться ей всё ещё позволительно было лишь в отношениях с Евгенией. Настя обретала умение лишний раз доказать необходимость присутствия в доме: как дворняжка, привязанная к будке, чтобы только охранять и больше ничего, всякий раз норовит выказать признательность хозяевам, негромко гавкнуть, демонстрируя защитную выучку, и попутно лизнуть тот краешек хозяина, до которого сумеет дотянуться.

В этот раз, заново став свидетелем разговора хозяйки с её дальним отцом, Настасья решила рот свой не открывать и вовсе не показывать своего сочувствия к этим порушенным меж роднёй делам. Почуяла, что на этот раз с рук не сойдёт, что может навлечь на себя недовольство и даже огрести попутное гневное слово. И как в воду глядела: после той неприятной беседы Евгения какое-то время смотрела через неё как через порожнее место из прозрачного стекла. Отсюда следовало, что тема про папу с этого дня становилась для домработницы окончательно закрытой. Ей даже и самой интересно стало, что же за человек такой на той стороне телефона, который исхитряется такую отповедь дочке задать.

Что-то со всем этим было не так, не укладывалось в привычную картину ссоры или простой взаимной ненависти, какие частенько случаются у родных людей. У неё таких людей не было, у неё были только сами они и больше никого: Царёв и эта Цинк, почему-то не ставшая Царёвой, а так и оставшаяся при своей дурной, ни приведи Господи, девичьей фамилии.

Когда начались первые схватки, всё было готово, под орех. Настя с водителем осторожно спустили Евгению Адольфовну к машине, и та отбыла рожать. Самого не было, сидел пообыкновению на пусковом, ждал сразу двух событий, не зная, какое из них наступит раньше: благополучное разрешение супруги от бремени или успешный запуск очередного носителя – не допускал при этом ни малейшего отклонения параметров ни там, ни тут. Оно и вышло, как задумал: это было редкое по совпадению двойное счастье: носитель улетел, унося с собой очередную станцию и вскоре достиг заданной точки, совершив мягчайшую посадку. Супруга же разродилась девочкой, Авророй Павловной Царёвой, здоровенькой, желанной, не выходящей из рамок стандарта и имеющей на выходе 51 сантиметр длины и 3300 грамм драгоценной живой плоти.

2

С этого дня жизнь в их высотной квартире стала другой. Царёв, как только приземлился в Чкаловском, ринулся не в подмосковный ЦУП, как поступал раньше, а домой. Ворвался, задыхающийся, пролетел по коридору, почти не касаясь ногами паркета: увидел, замер, протянул руки, стал ждать, пока поднесут и покажут. Аврошка спала, но Женя осторожно вынула ребёнка из кроватки и передала мужу. Тот взял младенца, как берут драгоценную античную вазу высочайшей хрупкости, и затих. Чувствовал разве что слабый сердечный перестук, отдающийся во всё тело сразу, и отдельно от него – биение жилки в районе левого виска. Раньше, до ареста, у него, бывало, слабо пульсировало ещё и справа на шее, в том месте, где располагается сонная артерия, но потом, в 38-м, когда допрашивали и пытали, следователь Чапайкин, из особистов, со всего размаха ударил графином по скуле, и в результате искалечил часть полости рта, саму скулу и край гортани. Правда, заметить дефект можно было, только если внимательно приглядеться и озадачиться происхождением такой особенности строения лица Павла Сергеевича. Сейчас всё это уже не имело никакого значения, он держал в своих руках дочь и знал, что никакие станции и корабли его, будь они с людьми на борту или беспилотные, куда бы они ни направлялись и какую бы самую непостижимую задачу ни пытались для человечества решить, всё равно никогда не сравнятся с этим чудом природы, которое сам же и сотворил, без каких-либо предварительных расчётов, осторожных проб, досадных ошибок и неизменных разочарований. Потом бережно, чтобы не сделать чего не так, передал девочку матери. Сказал: