Человек из красной книги - [22]

Диплом произвёл впечатление, но не сам по себе: ни в какие расчёты они не стали вникать. Поразило исполнение: чертежная часть была выполнена идеально, словно при содействии некого механизма, настроенного человеком, но без участия самих рук. То было высокой эстетикой уже само по себе, классикой, не требовавшей поддержки инженерией и наукой, абсолютно органичной работой, с безукоризненно выдержанными линиями и безупречно выведенным шрифтом. Как инженер Евгения Цинк не была им нужна, её специальность не соответствовала задаче, ради которой был запущен этот широкий поиск. Тем не менее, её пригласили на разговор, и все остались просто очарованными этой Цинк: блондинка с вьющимися волосами, приятным лицом чуть-чуть нездешней породы, что также было многими отмечено, но вслух не сказано, и отсутствием критически непроходных данных. Отец – из рабочих профессий, техник-маркшейдер, матери нет, жили в Казахстане, при карьероуправлении, школа – тоже с золотом, как и диплом. Короче – своя, хоть всё же малость и чужеватая. Жаль, конечно, что немочка и что «Адольфовна», а не хотя бы «Генриховна» какая-нибудь более нейтральная, это и стало одной из причин того, что предложение ограничили должностью чертёжницы. Но лишь на первое время – с её явными способностями не исключено и продвижение, и это будет зависеть уже от неё самой, и, думается, неподходящее отчество помехой не станет. А что до такой же малопривлекательной фамилии, то не мужчина всё же, да и допуск невысокий, так что, скорей всего, преодолимо.

Она не раздумывала, сказала «да», это было спасительным для неё делом, даже если смириться с тем, что ехать придётся снова из Казахстана в Казахстан и снова на какое-то время забыть о большом городе. И всё же это было не Заполярье, убийственное в её представлении о правильном месте жизни человека на земле. И главное – закрытое конструкторское бюро, куда её зовут, напрямую связано с космическими исследованиями, а что же может быть притягательней, чем такое удивительное дело? И, как они же сказали, платят там куда больше, с учётом секретности и всех остальных надбавок: можно со временем поддержать и папу, помочь с расходами по живописке и во всех его творческих рисовальных делах. Да и рядом, в общем, не так и далеко, если прикинуть, – столько же по километрам, как и раньше жили, но только в другую сторону: почти то самое место, откуда стартуют корабли, чудо просто, как совпало. И всё это, само собой, если отмотать обратно, лишь благодаря папе и его тогдашним маркшейдерским чертежам, его домашней школе, по случайности жизни выработавшей у неё твёрдость руки и не присущую возрасту аккуратность. Да и красот, кстати, тамошних никто не отменял. Папа ведь, помнится, так любил уходить в эту степь со своей тяжеленной треногой, от которой одни занозы да усталость. Зато она помнит, как он рассказывал ей потом про эти ковыли с пушистиками на кончиках стеблей, про волошки свои ненаглядные, синие, лиловые, всякие… про пылевые спиральки, которые так изумительно делают воздух непрозрачным, и как ему хочется писать всё это, схватывать кистью… И про что-то там ещё, такое же скудное и безрадостное, но такое прекрасное в своей уникальной неповторимости.

Узнав про такое дело, Адольф Иванович поначалу огорчился, и прежде всего из-за того, что его чрезвычайно способной к ученью девочке предлагают должность заурядной чертёжницы, наплевав на честно заработанный ею красный диплом. Но уже чуть потом, поразмыслив, он решил, что соглашаться надо было, и не только потому, что, возможно, разные интересные дела у неё будут, но и главным образом из-за близкого, по меркам здешней необъятности, расположения дочери к нему самому. Подумал ещё, что в условиях, когда у него, если уж откровенно, при отсутствии занятий живописью не осталось в жизни ничего, то шансы видеться с Женькой не так и малы: день туда, день обратно – вполне можно жить, не кусая локти от тоски. И ничего, что место закрытое, родному отцу всегда разрешение выпишут на въезд: в конце концов, не Гулаговские времена на дворе, не Джугашвили в паре с дуркнутым дедушкой Калининым. И тут же поймал себя на мысли, что никак не успокоится душа его от обиды, захороненной давно и глубоко, в самый низ его памяти и его боли. Что всякий раз, чего ни случись, даже самое заурядное, невольно ищет он повод для себя думать о них с неприязнью, так и не утихшей со временем: с недоверием ко всему, что делают и говорят, о чём звенят и что проповедуют. Нет, не немцы, не они, не этот работящий и преданный отечеству народ был врагом для людей, а сами чекисты и подлая власть. Это они хотели стать им врагами и стали – русским немцам, испокон веков живущим на этой земле, сделавшейся им родиной, давным-давно первой и единственной. Не мог простить, не хотел забыть им Адольф Иванович всего, что учинила с его народом прошлая власть, не получалось, не сходились концы с началами, да только никому до всего этого дела не было, кроме него самого. И то, что сам по случайности уцелел, боли той не отменяло, а просто делало её чуть терпимей, избавляя душу от нехорошей ненависти, нелюдской, заводящей в окончательно невозвратные дебри.