Человек из красной книги - [110]

22

В день, когда Авроре Царёвой исполнилось четыре года, он написал её портрет. Дома, в кабинете. Теперь у них было так: внучку они с Настей перевели в родительскую спальню, решив, что только она в семье имеет полное право поселиться там. Палисандровый столик Ивана Карловича, на котором она когда-то рисовала, переехал туда же. Сам же Цинк остался в кабинете, куда вернул письменный стол Павла Сергеевича.

Он усадил Аврошу в кресло, раздвинул шторы, запустив в кабинет как можно больше дневного света, и попросил быть естественной, приняв позу, которая ей покажется удобной. Решил, что писать будет темперой и так, как есть, с повязкой на глазах, потому что так будет правильней и честней. Когда-то, ещё в Каражакале, он писал портрет её матери, Женюры, тоже темперой. Тогда она, правда, была ещё грудничком, и сегодня уже не было ни самой её, ни того портрета, уничтоженного варварами. И всё же он не забыл тот детский носик с крошечными ноздрями, её губы, веки, бровки, лобик, глаза – всё вдруг стало лепным, скульптурным, с внятно очерченными, утратившими предыдущую размытость линиями; лицевой рельеф собрался в абсолютную законченность, взгляд маленькой дочери приобрёл иную осмысленность, также непривычную и удивительную ему. Он не стал больше вспоминать те детали, сразу начал с этих и тут же увидел всё, как и в тот раз, заново постигая то самое, что всегда искал в портрете, но к чему не возвращался столько лет, исполняя данный себе обет. И снова был удар, моментальная экспрессия, всплеск, пятно, образ, где скупыми крупными мазками схвачено самоё существо его маленькой модели, его Аврошки: настроение, характер, эмоции, мимика и даже эта чёртова повязка. Три цвета, четыре краски – коричневый, розовый с серым, чёрный. Плюс белила, особняком, чтобы уже работать с каждым цветом в отдельности.

– А как я увижу, что ты написал, дедушка? – спросила она, когда он закончил. К этому вопросу он был готов. И ответил:

– А мы его пока отложим, милая, и, когда твои глазки научатся чувствовать фактуру поверхности лучше, тогда вместе и посмотрим, что у меня получилось.

– Какую фактуру? – не поняла Аврошка. – Это что такое?

– Это то, с чего мы с тобой начнём, – пояснил Адольф Иванович. – Ещё чуточку подождём и начнём наши уроки рисования.

Тогда он, помнится, выкрутился, ему удалось ещё на какое-то время оттянуть её неуёмное желание поскорей разделаться с надоедной повязкой, чтобы снова жить наполненно и беззаботно, так, как было раньше, до того ужасного пожара, после которого ей перекрыли глаза тканевой полоской. Теперь это была не повязка, а бинтовые квадраты, закреплённые лейкопластырем вокруг её глаз. Но в любом случае Цинк отчётливо понимал, что время обмана затянулось: ещё совсем немного – и скорее всего девочка просто перейдёт в состояние устойчивой депрессии, окончательно сообразив, что игра, которую против неё затеяли, нечестная и несмешная, а любовь к ней, которую неустанно демонстрирует дедушка, тоже является частью этой нехорошей и обманной придумки.

В итоге, покрутив так и сяк, Цинк принял решение добавить ещё полгода к тому дню, когда он писал её портрет, после чего снять бинты и – будь что будет. Попутно мыслям этим теплилась надежда, что следующей по счёту версии, которую он изобретёт для Аврошки, хватит ещё на сколько-то, быть может, на год, но дальше всё равно придётся открыть внучке ужасную истину. Как сделать при этом, чтобы известие о слепоте не сокрушило её напрочь, он не знал, однако одну вещь сознавал совершенно точно – всякая, будь она его самого или чья-либо ещё, жалость к девочке должна лежать исключительно в области личных переживаний сочувствующего. Ей же он не даст ни единого шанса, чтобы ощутить собственную ущербность, утратить интерес к жизни и веру в себя, сделавшись пассивной, обречённой на вечную хандру особой, всё больше обретающей с годами болезненно-дурной характер. Вот только как этого добиться, как?..

Всё то время, пока Адольф Иванович, не находя себе места, день за днём обдумывал стратегию предстоящей жизни, Настасья медленно вживалась в новую для себя роль в семье, которую в сложившихся обстоятельствах даровала ей судьба. Год, что прошёл со дня смерти хозяев, к собственному её удивлению, не стал столь мучительным и ужасным, как она ожидала в начале. Ей казалось, что с уходом Павла Сергеевича и Евгении Адольфовны кончилась и её собственная жизнь, уже изначально мелкая, а в сравнении с хозяйской просто ничтожная и никакая. Но именно этой жизнью она жила, и другой всё равно не было. В семье её любили и жалели, об этом она точно знала и, как умела, всякий раз старалась доказать свою ответность, угождая, упреждая и исчезая с глаз долой в те минуты, когда, как она чувствовала, лучше держаться поодаль, чтобы своим чрезмерным присутствием не делаться помехой жизни Царёвых.

С одной стороны, так и было: место своё она знала, хотя об этом никто её не просил. С другой же, если взглянуть трезво, чувствовала и немалую в себе нужду со стороны хозяев, несмотря на имевшуюся у тех лёгкую возможность в любой момент выкинуть её на улицу, заменив другой старательницей, помоложе, не такой дикой, да ещё при каком-нибудь французском наречии. Это уж не говоря, что и без проживания на общих метрах. Однажды, прибираясь, слышала, как Евгения маленькой вслух читает, про Дубровского: так там у них про нянь каких-то разговор шёл, чтобы по-французски всё было и с грамотным подходом к ребёнку. Она и подумала, вернувшись к себе, что, может, держат её до времени, а после поменяют на какую-нибудь такую, поновей, и куда она пойдёт тогда в услуженье, к кому?