Человек из красной книги - [109]

– Ну что вы, – пожал плечами доктор, – гражданская означает всего лишь бытовая, практическая, понижение способности зрительного анализатора до уровня, не позволяющего заниматься большинством видов профессиональной деятельности. Ну и, кроме того, как сами понимаете, все эти ограничения в передвижении, самообслуживании, ну и прочие неприятные добавки.

«Стало быть, есть гражданские слепцы, как моя девочка, – неожиданно подумал Адольф Иванович, выходя из кабинета глазника, – а есть и душевные, как те, кто отнял у меня мою жизнь, но есть и просто граждане, такие, как сам я, никчемный и никому не нужный гражданин Цинк, всё ещё не потерявший зрения вопреки своему паскудному гражданству, но так толком и не научившийся помогать одним, противостоять другим или же сделаться в этой жизни кем-то настоящим, о ком самому себе было бы не противно думать и кто бы не заслуживал презрения.

Свою работу в кинотеатре Цинк исполнял честно и в срок, при том, что, делая её, не испытывал неприятного чувства, которого изначально опасался. А иногда получалось даже с некоторым удовольствием, и редко – с абсолютной отдачей, если можно так рассуждать о качественном, но вполне ремесленном изготовлении художественного продукта. Однако в любом случае не работа занимала его мысли. Теперь он думал о том, что, наверно, следует потихоньку готовить девочку к постижению навыков ориентирования в незнакомом ей пространстве, о том, что в скором времени ему надо будет ближе ознакомиться с правилами обучения слепых детей буквам, чтению и всему прочему, чем обычно обставлена жизнь незрячих, как и выяснить для себя, с чего правильней начинать и как развивать своего ребёнка так, чтобы свести ущерб от потери зрения к наивозможнейшему минимуму.

До истечения года, который он назначил себе и внучке в качестве предварительной галеры, которая, будучи заряжена надеждой, всё равно никогда не пристанет к сухому берегу, оставалось всего ничего. Каждый день, приближавший момент злой истины, страшил его. Хотелось посоветоваться, но он не знал, с кем. Настя, продолжавшая верно служить дому, оставалась всё той же преданной, тёплой и единственно надёжной опорой его делам: это если не говорить о том, как безумно любила она и жалела Аврошку, сделавшуюся ей натурально родной внучкой. Однако при всём при этом Цинк, продолжая использовать её заботу и доброту, предпочитал держать Настасью чуть в стороне от решений, касающихся главных внучкиных дел и принимаемых только им самим. Та, правда, и не рвалась советовать: для неё, как и раньше, главным было накормить, помыть, уложить, сводить в туалет, проследив за тем, как девочка справляется со всеми своими делами, и, если что, лишний раз помочь в промежуточных трудностях.

Вскоре после того, как улеглись первые семейные боли и миновал сороковой день от смерти Павла Сергеевича, он положил ей зарплату. В тот вечер они, почти незаметно для себя, уложив Аврошку, тихо посидели на кухне вдвоём, приняв по рюмке-другой и помянув добрым словом хозяина квартиры. Незадолго до того то же самое исполнили и в память покойной хозяйки. Цинк не плакал и в тот раз, и в этот, просто пожёвывал губу, бесконечно протирал стёкла очков и больше молчал. Она же всплакнула, но уже не так надрывно, без обычного погружения в тему жизни и смерти и без потери лишнего запаса сил.

Всё было решено, оформлено и выложено в некую условную постоянность. Непредвиденным же оставалось последнее и главное – Аврошкины глаза: как ей жить дальше, и что оба они могут для неё сделать. Такая неопределённость казалась обоим куда более важной, чем понимание того, что рано или поздно придётся сказать девочке правду о папе и маме. Но тут, правда, оба они догадывались, что детская память, хотя и липкая, но короткая, и если обоим вести себя так, чтобы Аврошкины вопросы о родителях становились со временем более и более редкими, хочешь-не хочешь, воспоминания станут медленно убираться памятью. И когда придёт срок сообщить правду, то правда эта будет воспринята детским разумом уже как простая и не чрезмерно болезненная данность. Главное – не сговариваясь, решили оба – окружить её теплом и заботой, той самой, которая смогла бы полноценно подменить родительскую и быть оцененной ребёнком как добротный заменитель материнской и отцовской любви.

От зарплаты Настя отказалась категорически, сказала: я и так приживалкой тут на всём готовом, какие деньги ещё, вы чего, Адольф Иваныч? У меня же нет никакой другой жизни, отдельной от вашей, и родней вас нету никого, вы чего ж хотите, чтобы я теперь отделилась в ехидны и продолжала не за совесть, а за рубли эти? Так они мне не надо, потому что если не вы с Аврошкой, то лучше уж тогда в яму чёрную, насовсем, мне тут одной делать нечего и не для кого.

– Ладно, – ответил он ей тогда, не умея устоять против её убийственных доводов, – ты знаешь, куда я кладу деньги, и если понадобится что-то помимо хозяйственных нужд, бери и не спрашивай, так будет справедливо, Настенька.

Это был тот редкий случай, когда он так её назвал. До этого чаще звал Настасьей, а реже – ещё проще – Настей. Она же его – неизменно уважительно, по имени-отчеству, и он не возражал, принимал так, как это образовалось между ними ещё в самом начале. Уже потом, спустя годы, она додумалась, что именно тогда, сразу после того поминального вечера и постучалось к ней в грудь что-то новое, особенное, исправно вслед за тем просящее подкормки, опасливо царапающее серёдку то волнующим, а то сразу томным и приятно тайным, даже несмотря на не утихшую ещё, не отлежавшуюся, как надо, общую беду.