Человек Чубайса - [26]

И правильно понимали.

Скоро в том же котловане подобрали конкретного Толяна. Говорить он не мог, но все и без слов было понятно. Пацаны, которых я знал, ходили по городу с нехорошей сумасшедшинкой в глазах, как у Долгана, а сам Долган прямо сиял. Было видно, что он уже созрел кинуть Филина. А мне не хотелось крови, это здорово могло помешать моим планам. Потому я и позвонил Филину.

– Виталий Иванович, – прямо сказал я ему. – Гоните плешивого.

– Это ты о чем? – притворился или действительно не понял Филин. – Почему гнать?

– А догадайтесь с трех раз.

– Ты, Андрюха, давай ближе к телу. Конкретно.

– А говорят, у плешивого папочка одна прижилась. Говорят, он играет на этом.

– А тебе что? – насторожился Филин.

– Вранья не люблю.

– Это как?

– А так, что эта самая папочка сейчас у меня.

Филин тянуть не стал, на то и Филин:

– Можешь подъехать?

Я подъехал.

Конечно, Филин выглядел бледно, смотрел страдальчески, но кожаную папку взял с трепетом и тут же раскрыл. Бумаг от меня он не укрывал, понимал, что нет смысла, но пальцем указал на бутылку, стоявшую на столе (лимонная смирновка). Я немного выпил. Было интересно смотреть, как Филин превращается в прежнего Филина.

– Откуда? – коротко спросил он.

– А я знаю? Базарят, что от Шурки.

– А у тебя эта папка давно?

Я понял затаенную мысль Филина: если я таил папку у себя все эти месяцы, значит, был себе на уме. Поэтому, не думая, я с ходу завернул самое несусветное. Я эту папку свистнул у плешивого, завернул я, зная, что Долгану теперь никто не поверит. Долган был обречен. Долган не только Филину, он и мне мешал. Он слишком широко распахнул пасть на «Брассьюри». Шурка на моем месте поступил бы так же. И завернув так, я сразу понял, что сделал единственно верный ход. Говорят, Долган эту папку забрал у Шурки, объяснил я. Прятал, наверное, подробностей не знаю. Но вот так случилось, я потихоньку прибрал папку. Долган, наверное, еще и не спохватился.

– Копий нет?

– Да ну.

– Ладно, проверим, – кивнул Филин, облегченно, но привычно страдальчески разглядывая меня. Взгляд его говорил: вот с каким дерьмом ему постоянно приходится иметь дело. – Я вижу, Андрюха, ты ничего не просишь… – Все же умный он был, все всасывал на ходу, почти любую мысль читал ясно. – Кажется мне, что хочешь ты выйти из дела?…

– Ну, типа.

– А ты знаешь, что у нас так не принято.

– Ну, мало ли… – неопределенно пожал я плечами. – Помнится, я вам помогал… Чисто по дружбе… И в нашем деле бывают исключения…

– Это верно, бывают, – подтвердил Филин. С кожаной папкой к нему вернулась прежняя уверенность. Эта папка просто здорово его поддержала. – Конечно, и в нашем деле бывают исключения. – И негромко, готовый ко всему, спросил: – Чего хочешь?

«Брассьюри», – не стал я скрывать.

– Ну, хороший уголок, – одобрил Филин мой выбор. – Владей. Нет проблем.

– Если бы так, – возразил я. – На самом деле есть проблемы.

– Хочешь войти в дело чисто? – догадался умный Филин.

– Ну, типа.

– Сильно заторчал на «Брассьюри»?

– Получается, сильно.

– Ну, замётано, замётано, – несколько даже снисходительно кивнул Филин. – Ни о чем таком больше не думай. На работу можешь не выходить. Пацанов я сам уведомлю. У бывшего таксиста тоже пока не появляйся, так будет правильней. Отдыхай, пей водку, мы тут порешаем вопросы. – И спросил: – А ты знаешь, что означает словечко-то это – брассьюри?

Я пожал плечами.

– Да всего-то – пивная, – рассмеялся Филин. – Французское словечко. Воронов, наверное, и не знает. – И окончательно решил: – Владей!

– А плешивый?

– Какой такой плешивый? Что за плешивый? – как бы не понимая, наигранно удивился Филин. – Не знаю никакого плешивого! – Этими словами он, несомненно, ставил окончательный крест на Долгане. Вообще Филин здорово посвежел, получив свою папку. – Как там у тебя с капустой?

– Как после хорошего урожая.

– Ну и лады, – совсем по отечески улыбнулся Филин. – Только помни, Андрюха, что рынок, он как море. Одна буря прошумит, другая тут же приходит. И так без конца. Только дружба твердо стоит скалой в море. Только на друга можно опереться. Меня, например, сметут, у тебя защиты не будет, – Филин страдальчески поморщился, дескать, тяжело ему иметь дело с таким дерьмовым человеческим материалом. – Сечёшь?

Я кивнул.

7

Я обедал в корейском кафе (на Каменской), когда за окном появилась нежная тварь из «Рыб». Никакая она, конечно, была не тварь. И вышагивала прямо как балерина. Не знаю, конечно, может, настоящие балерины сутулятся, когда ходят, или прихрамывают; эта вышагивала как балерина, которая не умеет сутулиться. На ней был симпатичный меховой свингер (чтобы ноги наружу), боярская шапочка с длинными ушами (соболь, понятно) и невообразимые сапоги, – прикид не на одну штуку зелеными. Правда, вышагивала она одна, никакого майора при ней не было, даже в штатском, как в «Рыбах», хотя Каменская совсем не тот уголок, где можно балеринам разгуливать в одиночку и в соболях.

Увидев ее, я обрадовался.

Последние месяцы я жил неинтересно.

Хотелось выговориться с кем-то, пооткровенничать, но, понятно, откровенничать с пацанами я не хотел. Не хотел я откровенничать и с Вороновым. Даже с Юхой. А проститутки, которых я время от времени снимал в «Рыбах», вообще не вызывали такого желания. Ну, кто откровенничает с проститутками?… Не нравилась мне такая жизнь… Не для того я заканчивал за океаном школу бизнеса, думал я, чтобы лучшие годы жизни ходить под Филином… К тому же, мучили меня неясные предчувствия. Не знаю, чего… Каких-то серьезных изменений… Вот почему, увидев нежную тварь из «Рыб» (ничего обидного в таком определении не было, чисто эмоциональное определение), я внутренне дрогнул, будто какие-то предчувствия и впрямь начали сбываться. А когда вдруг из-за поворота нелепо выкатился – так, будто им не управляли, будто он катился сам по себе – уже знакомый мне «мерс» клюквенного цвета, я, не задумываясь, выскочил на крылечко кафе.