Человечище! - [17]

раскладывать. Это уж как повезет.

Сэр Ермен Щупальца блеванул. Горько, горько было ему сознавать бессмысленность и

беспробудность происходящего. Блядское Средневековье! – только и подумал он. Потом

посмотрел на стену – там была паутина с жирным, пожирающим муху пауком и

календарь. Согласно календарю (а Сэр Ермен не был уверен, что он – Грегорианский) шел

двадцать первый век от Р.Х. Рыбак Хуев – так расшифровывалась непонятная

аббревиатура в конце. А Средневековье-то, поди, кончилось! - подумал Сэр Ермен. И

заплакал еще сильнее.

Так его и обнаружили археологи: плачущим горькими слезами, непонятно почему и

неясно зачем. Это были проблемы времени. Точнее, осознания личностью себя внутри

своей эпохи, в контексте собственной современности как неотъемлемой части всего

временного процесса. Эта проблема часто затрагивалась в трудах писателей-моралистов и

писателей-диссидентов. Причем, эти последние, как правило, являлись одним и тем же.

Во всех смыслах.

Но этот рыцарь плакал – и не было тому объяснения. Эта загадка так и осталась

неразгаданной. Ведь он был мертв. Уже добрых пять сотен лет.

Насекомое

Это было огромное уродливое насекомое. И оно смотрело на меня. Его черные сетчатые

глаза буравили меня, словно пытаясь высверлить дыру в моем теле. Меня передернуло от

омерзения.

И откуда оно только взялось здесь на раскаленном асфальте у обочины оживленной

магистрали?

А оно все смотрело. Черт побери, да не смотри же на меня так! От его взгляда меня

захлестнула волна ярости. И тогда я сделал то, что сделал. Я просто раздавил его

подошвой своей лакированной туфли. Размозжил по асфальту.

Словно вспышка молнии. Будто взрыв метеорита высоко в стратосфере. Остановившееся

время… Тогда и теперь я не смог бы объяснить, что произошло, но это повергло меня в

шок.

Передо мною лежал голый человек. Точнее, то, что от него осталось. Грудная клетка его

была проломлена, словно он попал под гидравлический пресс, из живота торчали

распухшие кишки. На лицо я боялся смотреть: его исказила ужасная гримаса. Не было

сомнения, что он мертв.

Черт побери, неужели это с ним сделал я? Но ведь это было всего лишь большое

насекомое. Огромное, жутко уродливое насекомое, но не человек же! Хотелось бежать от

этого ужасного места куда глаза глядят, безоглядно, не останавливаясь… Но что-то

необъяснимое остановило меня.

Я склонился над трупом. От его кишок страшно смердело. Превозмогая вонь, я

приблизился к нему настолько, насколько это было возможно. Я обнял его. Из глаз

мощным напором, как из брандспойта, хлынули слезы.

Я не чувствовал вины. Было что-то другое. Может, жалость. Может, сострадание.

Может, горечь от того, что ничего нельзя изменить. Не знаю. Но это я убил его.

Вспышки и блики. Насекомые и люди. Я стоял на коленях, обнимая обезображенный

труп…

…А мимо все неслись и неслись машины, не замечая нас, словно мы были призраками.

Хотя, возможно, в тот момент мы и были призраками.

Жир

Он постоянно ел. О, эти нежнейшие французские круассаны с вишневой начинкой,

черничный пирог и лоснящиеся от жира бифштексы! Фаршированные перцы и

вкуснейшие салаты. Он готов был есть всегда и везде.

Его день представлял собой четко выстроенную последовательность из завтрака, обеда и

ужина. Время между ними – не в счет. Каждую свободную минуту жизни он наполнял

великим удовольствием питания. Потребления спагетти и курицы-гриль, чудеснейшей

краковской колбасы и мелко порубленных сельдерея и петрушки.

Гамбургер с горчицей и зеленью казался ему огромным космическим кораблем,

ниспосланным ему вселенной для удовлетворения его вечного аппетита.

Он презирал людей, которые относились к процессу потребления пищи как к сугубо

утилитарной необходимости восполнения потраченных калорий. Что они понимали?

Разве они когда-нибудь догадывались, ничтожные, что питание есть одна из сложнейших

форм общения с абсолютом. Оно сродни молитве, это сугубо интимная сторона жизни

каждого человека, древнейший обряд, обряд насыщения, возвеличивания собственного

эго.

Он любил, впившись своими сочными ягодицами в скрипящую плоть дивана, часами

смотреть телевизор, поглощая одно за другим всевозможные яства. Телевизор ему

нравился. Он взывал потреблять, потреблять как можно больше. Он двигал прогрессом, крутил маховики в утробе планеты, заставлял ее выделять свои желудочные соки –

деньги.

Деньги – зачем они еще нужны? О да! Они нужны для величайшего ритуала

потребления. Для развития пищевой промышленности, для изобретения новых блюд, для

их изготовления и, в конечном счете, для предложения их покупателю. Покупайте

вкуснейшее мороженое! Только в этом месяце по специальной цене! О, эти хрустящие

картофельные чипсы! Ржаные сухарики! Пельмени из мяса молодых бычков, специально

выращенных для служения человеческому желудку. Разве не это древний языческий

ритуал, гвоздем вошедший в современность, словно в гнилую доску, разве не здесь

скрыты истоки древнего, сакрального, немыслимого?

Он не любил женщин, потому что они его не понимали. Его не интересовал секс;

алкоголь и наркотики оставляли его равнодушным. Только еда занимала его,

удовлетворяла его страсть. Он бился в гастрономической агонии, словно зверь в капкане, сцепившем свои стальные клыки у него на горле. Он принимал это движение – движение