Чел. Роман - [42]

– Чего теперь жалеть? Она все равно не придет, – подытоживает он вслух, не сразу осознавая, что день тишины впервые за долгие годы нарушен самым бессовестным образом. Поняв свою оплошность, Чел вскакивает с дивана и идет к двери. Прислушивается к разговорам в гостиной. Его голос, выразительный и звучный на сцене, остается таковым и в обычной жизни. Четкая дикция и подача в зал даже при разговорах в столовой. Так что в обычный день его наверняка бы услышали в гостиной, но сегодня она полным-полна людьми с такими же, как у него, принципами. Нечего беспокоиться. Все они, в прямом и переносном смысле, слышат только себя. Разве что сестры через стену. Чел снова прислушивается. Нет. Они в гостиной. Радуют глаз оперных звезд ранней девичьей свежестью. Остается бабушка. Но ее комната далеко. Если только ее ночная прогулка по квартире сегодня не стартовала раньше, что сомнительно. Она терпеть не может папиных друзей. Чел тем не менее прислушивается в третий раз. Хрусталь в гостиной шумит не переставая. Но шороха бабушкиных тапочек не слышно. Значит, пронесло. Нарушенный день тишины остается на его совести.

Чел возвращается на диван. Подбирает либретто молодого Верди. Листает десяток страниц. Вспоминает отдельные увертюры и мелодии. Удивляется про себя: «Нет, все-таки какой скачок из серой мыши в гении. И ведь ничего, кроме „Va, pensiero“ – хор из третьего акта оперы Д. Верди „Набукко»Va, pensiero“57, этого не предвещало, как будто бы…»

Замирает. Нет. Не вслух. Показалось. Второе нарушение за вечер, это было бы уже слишком.

Но опасность заговорить вслух перманентна. И Чел решает-таки лечь спать. Хотя и предполагает, что заснуть вряд ли получится. И не только по причине того, что по обычному графику до сна еще без малого два часа.

Белый потолок встречает его сразу после соприкосновения затылка с ортопедической подушкой. От него укрыться просто. Всего-то закрыть глаза. Но от черно-желтой пелены спрятаться уже не так легко. Она сильнее любого его движения. В единстве с покореженными пальцами она кажется всемогущей. Лицо и глаза Чарли, возникающие мимолетными вспышками, слепят и обжигают, как весеннее солнце. Чел переворачивается на живот и зарывается лицом в подушку. Но весна и в таком положении не покидает его. Быстро выясняется – у Чарли нет какого-то определенного места в пространстве. Она как будто бы везде. Сверху и снизу. Слева и справа. Снаружи и внутри.

Сменив положение лежа с живота на спину десятки раз Чел засыпает глубоко за полночь. А утром, впервые за долгое время, дослушивает будильник до самого конца. И странно, JDF вдруг не кажется ему чем-то недостижимым. Напротив, Чел, вспоминая его торжествующую улыбку с постановки «Цирюльника» в «Метрополитен», с какой-то невероятной, физически достоверной отчетливостью ощущает себя на его месте. Бескрайние овации, накрывшие JDF после «Cessa de più resistere», сопровождают Чела весь день. Они слышны только ему и умолкают в полуминутном диминуэндо на ступенях храма, за два часа до концерта.

В импровизированной гримерке-келье он размещается вместе с другими солистами: девочкой виолончелью и мальчиком альтом. Они уже встречались и ранее в подобных праздничных солянках. Имен их Чел не помнит. Афиша для солиста – это поиск себя. Все прочие – туман, расплывчатость Дали…

На распевку приходит отец, с какой-то девушкой в пошловато-красном вечернем платье с обширным декольте. Представляет ее сыну, но по взгляду Чела отец понимает, что знакомить их сейчас – напрасная трата времени. Мальчик смотрит в «четвертую стену»58 – и явно не запомнит ни лица, ни имени «красного платья». Отца узнают родители альта и виолончели и на пару минут отвлекаются от своих чад. Отец снисходит до них. Хвалит их детей фразами из эпигонской заказной статьи. Тут же извиняется перед своей спутницей и прочими, прося для них с Челом пять минут уединения. «Гримерка» освобождается. На двадцать пять. Но никто из стоящих в коридоре не смеет прервать процесс. «Декольте» берет под руку мама и уводит в зал. По завершении распевки отец целует Чела в лоб и выходит, пройдя мимо ожидающих его, будто они совсем не знакомы.

Номера Чела в программе распределены идеально. Первая «Ave Maria» Баха-Гуно – сразу после увертюры. Через два инструмента и хор следует «Lagrima». Еще перебивка на инструменты и хор. И в финале вторая «Ave Maria» – Шуберта.

На какое-то время Чел теряет Чарли. Он слишком сосредоточен. Но с первых нот Баховской прелюдии до мажор Чарли возвращается. «Четвертая стена», отгородившая его от всех присутствующих в храме, не спасает от нее. Поглощенный Чарли, будто лавиной, Чел поет, как ему кажется, а капелла – он не слышит оркестра и не видит дирижера. Бурные аплодисменты и сестринское браво не приводят его в чувство, хотя и дают понять, что все в порядке. По-прежнему не видя ничего вокруг, но с Чарли перед глазами, Чел уходит в боковую галерею – место для отдыха солистов. Он садится на молитвенную скамью и утыкается лбом в стену, вплоть до своего номера не меняя положения.

На «Lagrima», сразу за арпеджио, «четвертая стена» падает. Он видит Чарли в дверях. И настоящая слеза скатывается по его щеке. Отец, заметив ее, вздрагивает: невозможно петь по-настоящему плача. Мама судорожно хватает отца за руку, подумав о том же. Сестры, белыми гимназическими воротничками обрамляющие с двух сторон девушку в красном, синхронно зажмуриваются от охватившего их ужаса. И даже «платье» берет паузу в своих размышлениях о ее шансах задержаться в этой семье надолго. Но несколькими мгновениями позже все понимают, что все возможно – их мальчик поет как никогда, как никто до него не пел…